Теперь казалось, что проезжали через лес по одной из речек, как это бывает в Америке.
Но вода была везде.
Она просвечивала через листву, между стволами, сквозь густые заросли.
Теперь это было одно из чудеснейших мест.
Беран испытывал блаженство, почти инстинктивное, проезжая в этой приятной свежей тени, под зелеными сводами, между громадными стволами, ветки которых иногда спускались до самой воды…
Необычайным одиночеством веяло от этого пейзажа. В сумерках леса, в переливах света и тени, там, где блестела вода, в торжественном безмолвии, царящем тут, было что-то печальное, пустынное, тоскливое.
Даже Мадемба, до сих пор веселый и беззаботный, был подавлен, мрачен, озабочен.
Таинственная давящая тишина тяготила и это непосредственное создание.
Нигде и никогда Беран не чувствовал себя таким далеким от всех, затерянным, как бы навсегда отрезанным от мира…
Грусть овладела им, он испытывал странную тревогу.
Как всегда в этих широтах, глубокая ночь наступила сразу, без сумеречных переходов. И среди высоких деревьев она, казалось, была еще загадочнее и тревожнее.
Серо-зеленая вода отражала причудливые силуэты, странные тени, забавные отсветы.
И вдруг Беран почувствовал, что тяжелое, необъяснимое беспокойство овладело им.
Если б он мог, он бы немедленно вернулся на пост Инонго, в гостеприимный уют прохладных комнат, в общество Райнара, дружески к нему расположенного. Если б он не сдержал себя, он бы закричал Мадембе, чтоб он поворачивал.
Негр молча продолжал грести. Иногда он вдруг поднимал голову и со страхом и подозрительностью вглядывался в окружающие предметы.
Быть может, его почти животный инстинкт подозревал какую-нибудь опасность?
Беран, удивленный, спросил:
— Что с тобой, Мадемба?
Тот тихо, дрожащим голосом проговорил:
— Мадемба не знает… Мадемба думать, здесь нет хорошо…
Итак, бессознательно негр и утонченно образованный европеец испытывали одни и те же ощущения чего-то нелепого, тревожного, наводящего на подозрение.
Однородность их впечатлений удивила Берана. Чтоб отделаться от томивших его болезненных ощущений, он намеренно громко приказал:
— Бесполезно плыть дальше в такую ночь, Мадемба. Мы остановимся здесь. Мы пообедаем и переночуем среди этих деревьев.
Леон указал на гигантский фикус; его ветви пускали в воде корни, они разрастались в иле, на дне болота, и, в свою очередь, становились стволами, из которых выходили новые веточки.
Это дерево представляло собой нечто вроде потайного убежища, под которым протекала чистая вода.
Мадемба, не говоря ни слова, подвел лодку к одной из этих естественных арок, остановил ее, и в этом защищенном месте можно было не бояться ни диких зверей, ни ветра, ни дождя.
Как бы с усилием Беран встал, взял один из ящиков с провизией и открыл его.
Он не мог освободиться от необычайной тяжести, которая налегла на него.
Он хотел говорить, принудить себя смеяться, вызвать хорошее настроение в своем простодушном спутнике.
Невозможно…
Какой-то внутренний холод, точно саваном, облегал его тело. А в его уме эта глубокая, жуткая ночь воспринималась какой-то таинственной тенью…
Он молча уселся и медленно принялся за еду…
Глава II
КОШМАРНОЕ ВИДЕНИЕ
Они спали по очереди.
Осторожность была необходима.
Конечно, бояться неожиданного появления разбойников или воров не приходилось. Но в этих болотах, где не бывало ни одно человеческое существо, другие опасности подстерегали смелых путешественников. Опасности, порожденные самой природой и животными.
Крокодилы, змеи и другие звери могли появиться и напасть на людей.
Из благоразумия они стерегли друг друга и обычно Беран засыпал первый, а Мадемба бодрствовал. Затем, около полуночи, Леон заменял негра, а тот укладывался на дне лодки и немедленно начинал храпеть.
Уже четвертую ночь путешественники проводили в болоте, и никогда еще на Берана так сильно не действовало окружающее безмолвие и темнота.
Некоторые натуры не могут выносить в одиночестве наступления ночи, но это люди с больными нервами, а Беран к ним не принадлежал. Здоровое равновесие его натуры никогда не знало смутного страха и этой неопределенной тоски.
Недаром он объехал свет, подвергаясь большим опасностям, и страх никогда не колебал его хладнокровия и его спокойной смелости.
Так почему же в эту ночь он испытывал какую-то инстинктивную, тяжелую, нелепую тревогу?