Зажгли фонари; я искупался, надел чистую рубаху и фланелевые штаны и поужинал жареной грудкой гокко и вареным рисом.
— Эта Нью-Ривер — плохое место, — заговорил Эндрью. — Там страшные болезни. Люди из Пограничной комиссии помирали там, как мухи, — да, да, как мухи!
— Совершенно верно, мистер Макдональд, — послышался мрачный голос Ионы. — Доктор говорил мне: никогда не ешь холодной пищи в этих местах, не то заболеешь. Лучше отложи все дела, разожги костер и свари горячее. Если нельзя остановиться, потерпи с едой до вечера. И еще я никогда не видел такого холодного места. Там ночью как-то особенно сыро, промозгло.
— Вам нечего беспокоиться, — возразил я. — Люди из Пограничной комиссии умирали от бери-бери, а болели потому, что ели только соленую говядину, соленую свинину, соленую рыбу и соленые галеты. Пока у нас есть свежая пища, свежие овощи и фрукты, мы не заболеем.
— Точно, — согласился Эндрью. — Бразильцы не хворали бери-бери. Они питались проросшими бобами. И все-таки нам придется несладко. Почему индейцы не живут на Нью-Ривер? Потому что там плохое место, помяните мое слово! Там нечего есть. Отец Кэфф и отец Кэри путешествовали вверх по Корантейну и по Нью-Ривер в 1908 году. Они чуть не умерли с голоду. Ничего съестного не могли найти. Знаете, что им пришлось есть? Кайманов! Они их ловили в Оноро. И нам придется голодать.
— В крайнем случае тебя съедим, Эндрью, — сказал я, — хотя я уверен, что ты поможешь нам раздобыть пищу. Сделаем из тебя приманку — небось все кайманы и ягуары сбегутся, когда почуют такой лакомый кусочек!
Эндрью засмеялся:
— Ладно, начальник, последнее слово за вами. Только уж кайманов лучше я сам съем!
Поужинав, мы тут же улеглись в своих гамаках, но сон не шел. У костра и под навесом ваи-ваи звучали смех и шутки. Я задремал, но тут же меня разбудил взрыв хохота. Индейцы с факелами в руках столпились у реки; один из них, забравшись на нависшее над водой дерево, держал огонь у самой ее поверхности. Быстрым движением он отсек голову крупной рыбе, затем еще нескольким. Его товарищи сели в лодку, чтобы подобрать добычу.
Почти всю ночь ваи-ваи не спали — ели, ловили рыбу, жарили и коптили ее над костром. Один раз я услышал плеск весел: Эока отправился в Якка-Якка отвезти жене обезьяний бок и рыбы. Затем ненадолго все стихло, но уже в четыре утра заиграли флейты.
На рассвете индейцы окружили меня, жалуясь на голод. Мы дали им фариньи и сразу после завтрака стали свертывать лагерь.
Иона, Эндрью и Тэннер уложили свои ноши в вариши — плетеные заплечные мешки, а ваи-ваи сделали себе лямки из больших мягких листьев пальмы туру (Jessenia bataua); веревки они свили из молодого луба дерева эшвейлеры, росшего рядом с лагерем.
Даже и для девяти человек груза было немало: брезент, продукты на две недели, пресс для гербария, кухонная утварь, гамаки, фонари, горючее, одежда, ножи. Самая тяжелая ноша досталась молодым, Манаке и Якоте, но я вмешался и заставил носильщиков перераспределить груз.
Я сам нес лишь то, что было нужно для работы на ходу: два фотоаппарата, насадочные линзы для съемки с близкого расстояния, экспонометр, треногу, запасные пленки, перочинный нож, плитку шоколада, записную книжку, карандаши.
Мы шли тропой, вернее — просекой, через подлесок из молодых деревьев и кустарника. Поднялись на бугор, затем спустились по крутому склону к чистому ручейку, струившемуся в пальмовых зарослях. Лучи солнца, с трудом пробиваясь сквозь кроны гигантов, заставляли росинки сверкать, как алмазы в полумраке. В это время дня здесь было прохладно и сыро.
Впереди нас ждали холмы, невысокие, но крутые. Идти по влажной глине было трудно. Нам приходилось перепрыгивать корни, рытвины, лианы и пеньки, карабкаться через поваленные стволы или пролезать под ними.
Понижения между холмиками были заболочены и поросли кое-где пальмовым лесом. Среди перистых крон иногда проглядывали клочки неба. Здесь ступать приходилось особенно осторожно, чтобы не увязнуть в трясине. Вода поднималась чуть выше щиколоток, но ближе к полудню мы вышли на участок, где то и дело погружались по колено и даже по пояс в жидкую грязь. Кругом цвели водяные лилии, погибали широколиственные деревья; видимо, где-то был задержан сток воды и земля все больше затоплялась. Постепенно изящные звездообразные пальмы Euterpe сменялись двумя видами мавриции (Mauritia) — одним низкорослым, густо усеянным колючками[13], другим крупным, с большой кроной из веерообразных листьев на высоте тридцати метров[14]. Мы ползли и карабкались в тени пальмовых крон, пока, смертельно усталые, не выбрались на сухой бугор. Здесь мы нашли место поровнее, сбросили свои ноши и устроились на несколько минут отдохнуть, тяжело дыша и обливаясь потом.