Один из них попросил в аванс ботинки и рубашку, а, получив их, заговорил еще о чае и кофе. Тогда я спросил, сколько дневных пайков у них осталось (должно было остаться десять). «Пять», — ответил он бодро. Остальное они уже съели, не позаботившись о том, чтобы равномерно разделить полученное продовольствие.
Я возмутился: при таком легкомыслии наших запасов, конечно, не хватит! Повернувшись к Эндрью, я продолжал:
— Скажи, что я могу выдавать им только установленный паек. Пусть решают сейчас. Если это их не устраивает, повернем назад и отменим весь поход. Могу добавить, как уже обещал, немного фариньи — это все, что у меня есть. И чтобы я не слышал больше жалоб, с меня и так хватит.
Эндрью опешил:
— Мистер Гэппи, если им так сказать, они уйдут. Вы не знаете этих людей.
Я оценил его предусмотрительность, но мне надоели бесконечные претензии.
— Ну хорошо, а как бы ты сам поступил на своем ранчо с такими людьми?
Он помедлил.
— Иногда я отдаю им все, что у меня есть, а сам обхожусь как-нибудь. А иногда и так решаю — ну их, мол, к черту!
Я улыбнулся.
— Значит, ничего им не говорить?
— Да, сэр. Лучше не надо.
— Ладно, посмотрим, как Безил с ними управится. Он их привел, он за них и отвечает.
В благодарность за дружеский совет я был готов простить Эндрью его раздражительность. Глядя на этого рослого неуклюжего человека, я подумал, что он в сущности хороший парень и желает мне только добра. Просто он очень устал от бродячей жизни. Но все-таки они с Ионой всю душу из меня вымотали: каждое распоряжение исполняли крайне неохотно, каждый шаг делали словно через силу.
Я прекратил разговор о продуктах и спросил ваписианов, что за местность ожидает нас впереди. Очень труднопроходимая, отвечали они, на путь до Мапуэры уйдет дней пять-шесть, потому что вещи придется переносить по частям. Значит, мы поспеем к Безилу как раз, когда кончатся его запасы.
День еще только начинался. Как только ваписианы поели и отдохнули, я отправил их в путь с первой партией снаряжения, поручив доставить его возможно ближе к перевалу и сложить в таком месте, где можно разбить лагерь. Пока будут перебрасывать все снаряжение, я собирался изучить лес на водоразделе.
Остальные продолжали расчищать площадку, сколачивали из жердей столы и стулья, делали топорища, а также весла для нашего возвращения вниз по Чодикару.
Вместе с Ионой я спустился немного по реке, собирая образцы прибрежных растений. Самым интересным оказался растущий на глинистой почве один из представителей бромелиевых, Pitcairnia kegeliana. От других растений этого семейства он отличается травянистыми (а не кожистыми) листьями. Своими ярко-красными цветами он напоминает садовую монтбрецию. С дерева свисали пеперомии (Peperomia macrostachya) с мясистыми, светло-зелеными листьями и кистевидными соцветиями, а также лианы Episcia семейства геснериевых, с маленькими желтыми цветками, которые были обрамлены прозрачными прицветниками, алым пламенем горевшими под солнечными лучами.
Серебристые суматошные вертячки носились по воде, в листве шуршали листоеды удивительной формы и раскраски. Я отломил сучок, на котором висели на длинных нитях коконы моли — пронизанные дырочками белые пушистые шарики около двух сантиметров в диаметре, и чуть не задел необычно мохнатую гусеницу. Она была длиной около десяти сантиметров и вся густо покрыта зелеными и розовыми волосками, которые настолько ядовиты, что прикосновение к ним вызывает болезненное, даже опасное воспаление и опухоль. Мир насекомых был здесь очень богат; зеленый покров пышно разросся на влажных наносных почвах.
Когда я вернулся в лагерь, Эндрью подал мне свежий бразильский орех[37] — первый, который мне довелось попробовать. Его принесли с водораздела ваписианы; было очевидно, что мы вступаем в новое растительное царство. Скорлупа оказалась мягкой, и я легко раскусил ее зубами. Белое ядро было на вкус удивительно нежным и сладким — ничего похожего на то, что едят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, куда орехи привозят только через несколько месяцев после сбора.
В этот вечер температура у Кирифакки не поднялась, настроение у всех было бодрое. Эндрью и Гебриэл устроили себе отдельный навес. Лежа под ним в своих гамаках, освещенные костром, они болтали с остальными. Бурлили котелки, играли флейты, звучали шутки, пение, смех.