Более высоко стоящая лошадь начинала скользить и «подсекать» свою напарницу. Создавалась опасность, что, как только хотя бы одно из колес встретит любое препятствие, бричка с грузом перевернется. Хорошо, если еще останется не разломанной. Возчики из последних сил старались поддержать воз и сами ползли вместе с ним, радуясь камешку или ветке, в которые случайно упиралась нога.
Как только выползали на сухой участок, люди молча хватались за боковые жерди брички, стараясь не отстать, воспользоваться короткой передышкой. Подниматься стороной, в одиночку не было сил.
Останавливаясь на несколько минут на перевальчике-«переломе», молчали, не замечая красоты залесенных гор, по-весеннему бурных потоков и ярких пятен светло-зеленых лугов. Жадно курили, прислонившись к бричкам и не глядя на окружающих.
Тарасов очень устал в этот день, разболелись раны, злился без особых причин и отходил в сторону, чтобы не обрушиться на уставших и в сущности ни в чем не виноватых людей. Был момент, когда он пожалел, что не послушался врача и потащился с этим проклятым обозом. Но, поймав себя на такой слабости, выругался и, пересилив боль, снова побрел вперед.
Старался думать о предстоящих днях. Он знал, что Коровин хорошо провел первую часть работ. Подобрал недостающих людей и даже сменил кого-то, оказавшегося непригодным для полевых условий, когда каждый человек на счету.
Тарасов надеялся, что ему удастся привлечь к работе на лето если не коммунистов, то хотя бы несколько комсомольцев. Но это сделать оказалось не просто — и тех и других тогда было слишком мало. Единственно чем могли ему помочь на Зыряновском руднике — это послать в партию троих бывших партизан, опытных таежников-разведчиков. «В долгие вечера и в непогоду можно будет, — думал Тарасов, — послушать бесхитростные рассказы о том, как с участием этих людей громили в Алтайских горах банды противников советской власти. Но это будет потом, а пока нужно вот так, из последних сил. подталкивать сползающую с дороги груженую бричку».
— Вот она и Алексеевка! — крикнул кто-то из возчиков, первым поднявшийся на очередной хребетик.
— Не велик город, хотя деревня не малая, — заметил Тарасов.
— Село.
— Ну уж и село.
— А в этих местах больше, почитай, и не найдешь. Видишь, вон раньше церковь стояла.
— Ну?
— Раз церковь была, значит село.
— Сколько еще протянемся?
— Екатерининских отсюда пять считают.
— Как? Чего?
— Верст, говорю, екатерининских. Вы, я слышал, из Ленинграда, там у вас на километры считают, а мы тут пока по-дедовски — верстами. Да еще в два счета. Где николаевскими, а где екатерининскими. Кому как больше нравится.
— Это как же понимать?
— А просто. Которые николаевские, так то новые — землемерные, дорожные, по пятьсот сажен, а екатерининские — старые военные, по семьсот. Так их семисотельными и называют. А, говорят, еще казацкие были — ермаковки, так те по тысяче сажен считали.
Говоривший был немолодой, невысокий и плотный человек, с широкими темными нависшими бровями, придававшими его лицу какую-то нарочитую строгость, одетый, как и все, в темно-серый ватник, серую шапку-ушанку и в сапоги, «по-старательски», с отогнутым краем голенища. Левая рука, на которой у него были намотаны вожжи, видимо, действовала плохо.
— А что с рукой?
— Да так.
— А все-таки?
— От беляков память. Расскажу как-нибудь, если охота появится. Лето длинное. Я ведь по Алтаю всю тайгу прошел. Как родился, пошел в нее, так никак из матушки и не выйду. Всякое видел. Показалась она мне. Не обидела…
— А работать не мешает?
— Да нет. А вы что, Михаил Федорович, сомневаетесь? Так, кажись, вас зовут, товарищ начальник? Или, может быть, к имени-отчеству не приучены, предпочитаете по чину? Люди вас в обозе все начальником величают. С Коровиным мы не раз по тайге хаживали. Не жаловался он на мою руку.
Теперь Тарасов понял свою оплошность. Перед ним был тот самый знаменитый «всеумелец», о котором не раз рассказывал Коровин. Человек, прошедший вдоль и поперек всю алтайскую тайгу, удивительно работоспособный и так же удивительно обидчивый.
Как-то Коровин в сердцах сказал ему фразу, показавшуюся обидной, и Матвей Фаддеевич Буря, или попросту Матвей-буря, молча поднялся и ушел. Прямо с маршрута. Осенью, без плаща, в чем был, без своей вещевой котомки.
Несколько раз ездил Коровин домой к Буре извиняться, к себе в гости приглашал. Очень не хотелось терять такого помощника и надежного товарища. Но Матвей-буря каким-то образом всегда заранее узнавал о предстоящем приезде Коровина, а наученные родичи заявляли: «Только уехал. Сказывал, на неделю, а там видно будет. Куда? А разве у него доспросишься?», или еще так: «На охоте Фаддеевич и тревожить не велел».