Как-то раз поздно вечером, проходя по траншее, услышал парторг его глуховатый басок:
— Сильно сказано. Но почему «если»? — несмело возразил кто-то, и Евтей Моисеевич, прислушавшись, узнал голос Демьяна Ющенко, того самого голубоглазого робкого паренька. Просто не верилось, что когда-то он, перед первым боем, побоялся «обкатки».
— Почему «если б»? — повторил Ющенко и продолжил: — Можно так сказать:
— Хорошо! — воскликнул Гончаренко и, помолчав, задумчиво добавил: — Верно, сердце — это же детонатор человека.
— Вот именно — детонатор; оно, когда нужно, взрывается! — неожиданно сказал Евтей Моисеевич. — Разве не по его сигналу идут люди на большие дела? Помните, говорил я вам про моряков-черноморцев? Под танки бросались… А Матросов, Гастелло…
Дни шли своим чередом. Минуты затишья сменялись жаркими схватками. И как прежде, ни темными осенними ночами, ни тихими днями не был спокоен Евтей Гребенюк. Думал о семье. Посмотрит на бойцов, склонивших головы над письмами, и загрустит, и туманом глаза покроются. Почему не сказал ничего определенного тогда Леонид Кулик? Евтей знал такие случаи, когда дочка или сын писали на фронт отцу, поклон от матери присылали, а ее давно и в живых-то нет. Но дети не хотели сообщать об этом отцу, одни несли тяжелый груз. Пусть воюет отец хорошо, думая, что дома все в порядке. Может быть, и Леонид пощадил его?
Тот жаркий летний день так и стоял у него перед глазами. К фронту идет состав. Монотонно стучат колеса. Проплывают мимо истерзанные войной, полуразрушенные села и города, мелькают притихшие полустанки, исклеванные пулями стены домов, уже много лет не беленные. На станциях — тишина. Не выносят, как бывало, горячих пирожков бойкие молодайки, не бегают вдоль вагонов ребятишки с корзинами яблок. Все высосала война. Миновали Мелитополь, еще какая-то маленькая станция промелькнула одиноким фонарем. В вагоне духота. Гончаренко открывает дверь товарняка. Горячий воздух ударяет ему в лицо.
— Запевай, хлопцы!
Несколько голосов затягивают любимую мелодию: о моряке-черноморце. Плывет песня, словно река полноводная:
Взлетает песня, плывет по украинской земле. Все поют. Молчит только один парторг.
— Загрустили, Евтей Моисеевич? Парторгу унывать не положено.
Не положено. Но что поделаешь. Разве будешь равнодушным, когда сейчас поезд остановится на родной станции. От нее до дому рукой подать. Но никто здесь не встретит Евтея, не узнает, что проезжал он мимо своего села.
Поезд замедлил ход, остановился. Евтей Моисеевич легко соскочил с подножки и побежал в дежурку, на ходу вынимая из полевой сумки письмо. И тут — какое счастье! — дверь открылась, из дежурки на платформу вышел человек.
— Ленька-а-а! — крикнул старшин сержант. — Как ты здесь?
— А я тут работаю, на станции.
Они обнялись. Это и был Леонид Кулик.
— Что знаешь о моих? Как младшенький?
Вопрос застал того врасплох. Леонид хотел что-то сразу сказать, но прикусил губу и неопределенно ответил:
— Ты, брат, не беспокойся.
— Да скорее… — тряс Евтей родственника за худые плечи. Леонид, отводя взгляд в сторону, пробормотал:
— Прости, Евтей. Давно не бывал у ваших. Я же в другое село переехал…
Пронзительный свисток паровоза ударил по сердцу. Поезд тронулся. Говорить было уже некогда. Старший сержант успел лишь отдать записку с адресом.
Когда он, прерывисто дыша, поравнялся со своим вагоном, несколько сильных рук подхватили его.
— Так и под колеса угодить недолго, — укоризненно покачал головой командир роты. — Узнали что-нибудь?
— Нет.
Песню уже не пели. Какой-то молоденький, не обстрелянный еще, затянул на высокой ноте про «тальяночку». Но Гончаренко, тот самый, что вместе с Евтеем всю войну прошел, «каменную Сапун-гору долбил», так поглядел на солдатика, что он на полуслове прервал песню и удивленно спросил:
— Какую станцию мы проехали, после которой и петь нельзя?
— Терпение — вот как называется она, эта станция, — глухо ответил Евтей Моисеевич.