— Я тоже иногда ходил за покупками и готовил, — возразил рабби.
— Да, но продавцы вечно подсовывали тебе самое худшее — овощи, которые уже начинали подгнивать и всякое такое… А мясник в той кошерной лавке на углу? Не сомневаюсь, что у него при виде тебя загорались глаза: тебе же можно было сбыть весь жир, все кости, все хрящи! И ты вечно забывал вынуть из плиты жаркое, пока оно не начинало подгорать… — Она засмеялась. — Помнишь, как ты принялся обрезать подгоревшую часть, а я сказала, что люблю хорошо прожаренное мясо, а ты сказал, что можешь есть любое мясо, но терпеть не можешь врунов, и пошел и купил каких-то деликатесов?
— Да, — рабби тоже засмеялся. — А помнишь… — Он прервал себя на полуслове: — А с чего это ты вдруг?
— Просто потому, что тогда это не имело никакого значения.
— А сейчас имеет? Если мы живем в Барнардс-Кроссинге, я что — должен покупать стодолларовые костюмы и ботинки из крокодиловой кожи?
— Тебе нужен новый костюм, и воротнички на половине твоих рубашек уже обтрепались…
— Не отвлекайся от сути, женщина! — воскликнул рабби в отчаянии.
— Суть в том, что все было прекрасно, пока мы были только вдвоем. Но у нас будет ребенок, и я чувствую себя ответственной перед ним.
— У нас будет сын, и ответственность я тоже чувствую. Ты что, беспокоишься, что я потеряю работу и не смогу прокормить жену и ребенка? Не волнуйся. Пока у нас не развился вкус к роскоши, не имеет значения, где работать. Если не место раввина, то место учителя я всегда найду. А нет, так могу работать бухгалтером в конторе или продавцом в магазине. В наши дни всегда найдется место для человека, который хочет работать. Не забывай — раввину, чтобы быть раввином, не обязательно нужна кафедра. Наша традиция даже не одобряет, чтобы человеку платили за знания: «Пользуйся Торой как заступом, чтобы докопаться до истины». И не думай, что я обо всем этом забыл. Я сознаю свою ответственность и сознаю, что на нашего ребенка — сына раввина — ляжет дополнительное бремя. Я сам сын раввина и знаю, что это значит. Из-за того, что твой отец — общественный деятель, все ждут от тебя большего, и ты чувствуешь себя виноватым, если не оправдываешь этих ожиданий. Ты не можешь себе представить, как часто я мечтал, когда был мальчишкой, чтобы мой отец был владельцем обувного магазина или ходил на работу в контору, как отцы других ребят! Честное слово, я завидовал мальчишкам, чьи отцы зарабатывали на жизнь обычным способом. Но были и приятные моменты, хоть и смешные. Когда я вместе с матерью шел в синагогу в пятницу вечером и видел, как отец со своего помоста проводит службу и читает проповедь, у меня всегда возникало чувство, что эта синагога — наша, что меня взяли сюда, как других мальчишек иногда по субботам берут с собой на работу отцы. Но когда я немного подрос и порой случайно подслушивал и отчасти понимал разговоры таких людей, как Шварц, — а я думаю, что у отца были свои Шварцы, у каждого раввина они есть, — то это было уже менее приятно. Раввин состоит на службе у общества, а от каждого, у кого много хозяев, можно ожидать, что он будет стремиться угодить им всем. Однажды я спросил отца о подслушанном мною споре между ним и прихожанами его синагоги, а он улыбнулся и сказал: «В этой жизни иногда приходится выбирать между тем, чтобы угодить Богу, и тем, чтобы угодить людям. И если ты собираешься жить долго, лучше угождать Богу — у него память лучше». После этого я уже так не переживал. Всякий раз, как я слышал нелицеприятное замечание о своем отце, я понимал, что он снова предпочел быть угодным Богу.
— О, Дэвид, я не хочу, чтобы ты делал то, что считаешь неправильным. Только… — она посмотрела на него, — пожалуйста, может быть, мы будем угождать Богу после рождения ребенка?
Глава XI
На следующий день, ровно в полдень, к дверям подкатило такси, и из него вышел стройный, мальчишеского вида мужчина лет сорока с небольшим. У доктора Рональда Сайкса были редеющие темные волосы и длинное, узкое лицо — умное, улыбчивое лицо с острыми, проницательными глазами. На нем были добротные английские ботинки, серые фланелевые брюки и твидовый пиджак. Если бы его волосы были чуть более густыми, лицо — чуть более полным, а глаза — чуть менее проницательными, он мог бы сойти за студента последнего курса.
— Я пришел по поводу моего покойного друга, и коллеги Айзека Хирша, — сказал он, когда они уселись в кабинете рабби. — Вы, конечно, слышали о его кончине?
— По-моему, я не был знаком с Айзеком Хиршем, — в голосе рабби слышалось некоторое замешательство. — Он разве был членом моей конгрегации?
— Нет, рабби, но он жил здесь и принадлежал к еврейской общине, так что я думал, вы его знаете.
Рабби медленно покачал головой.
— Так или иначе, он умер в пятницу ночью, и его жена, или скорее его вдова, хочет устроить ему еврейские похороны. Это возможно? Я имею в виду — учитывая, что он не был членом вашей конгрегации?
— О да. Хотя наше кладбище предназначено для членов конгрегации, мы предусматриваем возможность хоронить там и тех евреев из общины, которые не являются нашими прихожанами. За небольшую плату им предоставляется номинальное членство — плюс, разумеется, стоимость участка. Однако мистер Хирш как житель Барнардс-Кроссинга может быть похоронен и на городском кладбище, в Гроув-Хилл — оно межконфессиональное. Не знаю, какая там плата, но я с таким же успехом могу похоронить его по иудейскому обряду и там.
Доктор покачал головой.
— Нет, я думаю, миссис Хирш хотела бы, чтобы его похоронили среди своих. Миссис Хирш не еврейка.
— Вот как?
— Это имеет значение? — быстро спросил Сайкс.
— Может быть. — Рабби поколебался. — В этом случае я должен быть уверен, что покойный был действительно иудеем — то есть остался иудеем.
— Я не совсем понял. Жена считает его евреем. За то время, что я его знаю, — то есть, собственно, за этот год — он никогда не притворялся кем-то другим.
Рабби улыбнулся.
— Речь идет не об этническом, а о религиозном признаке. Каждый, кто родился от матери-иудейки — не от отца, заметьте, — автоматически считается иудеем, при условии — он сделал паузу, чтобы подчеркнуть суть, — что он не отказался от своей религии, обратившись в другую либо публично отрекшись от своей.
— Насколько мне известно, он не принадлежал ни к какой другой церкви.
— Но вы сказали, что миссис Хирш не еврейка. Она католичка или протестантка?
— Не знаю. Вообще-то, наверное, англиканка. По крайней мере, когда я там был, к ней заходил засвидетельствовать свое почтение англиканский священник.
— Ну, вот видите. Если бы они пришли ко мне и попросили сочетать их браком, я бы согласился только при условии, что она примет иудаизм. Так что, возможно, покойный мистер Хирш, вступая в брак, обратился в другую веру. Скажите, а почему миссис Хирш не пришла сама или не послала за мной?
— Она потрясена смертью мужа, рабби. По правде говоря, ей пришлось принять успокоительное. И естественно, что она обратилась ко мне — руководителю отдела, где он работал, его начальнику, можно сказать, — чтобы я помог все устроить. А по поводу его религиозного статуса могу только сказать, что вряд ли он стал бы ради женитьбы обращаться в другую религию, пусть даже номинально. Он никогда не придавал большого значения всем этим мумбо-юмбо… — Сайкс осекся. — Извините, рабби, но это было его выражение, я его только процитировал. — Внезапно ему пришло в голову: — Его имя, Айзек, — оно ведь, по сути, еврейское? Он не изменил его, так разве это не говорит о том, кем он себя считал?