— По-моему, к итальянцам это тоже можно отнести — я имею в виду уважение к старшим, хотя они, похоже, больше привязаны к матери, чем к отцу. Но что это дает?
— То, что в обществе, где глубоко почитают старших, боязнь быть увиденным в пьяном виде может служить сдерживающим фактором.
— Возможно, — согласился Лэниган.
— Но есть и еще одно объяснение, и здесь мы тоже похожи на китайцев. В их религии, как и в нашей, акцент делается на этике, нравственности и надлежащем поведении. Они, как и мы, придают вере меньшее значение, чем вы, христиане. Это помогает нам избежать постоянного чувства вины.
— А при чем тут вера?
— В христианстве вера — ключ к спасению. А веру нелегко поддерживать постоянно. Верить — значит сомневаться. Сам акт присягания подразумевает сомнение.
— Не понимаю.
— Мы не можем полностью контролировать свои мысли. Они возникают сами по себе — неприятные мысли, ужасные мысли, — а если человек убежден, что сомнения влекут за собой осуждение на вечные муки, то он чуть ли не постоянно будет испытывать чувство вины. И одним из способов найти утешение становится алкоголь.
Лэниган спокойно улыбнулся.
— Да, но каждый зрелый, разумный человек знает, как работает мозг, и делает на это скидку.
— Зрелый и разумный — да. А незрелый?
— Я вас понял. Значит, вы считаете, что евреи не становятся алкоголиками, в частности, потому, что у них нет чувства вины?
— Это одна из гипотез. Я просто предаюсь праздным размышлениям в ожидании выпивки.
— Глэдис! — громко крикнул Лэниган. — Чем ты там занимаешься? Рабби умирает от жажды!
— Уже иду!
И миссис Лэниган появилась с подносом, на котором стояли стаканы и кувшин.
— Можете наливать себе, когда захотите, рабби.
— А как насчет Айзека Хирша? — спросил Лэниган, подняв стакан в знак того, что пьет за здоровье своего гостя. — Насколько я понимаю, ему не было ни малейшего дела даже до иудаизма, не говоря уже о христианстве.
— И тем не менее он мог чувствовать вину. По крайней мере, так думает его начальник, доктор Сайкс. Он предположил, что Хирш мог стать алкоголиком из-за того, что работал над бомбой, которую сбросили на Хиросиму.
— Вот оно что. А вас это каким образом касается? Хирш был членом вашей конгрегации?
— Нет, но его вдова решила, что он должен быть похоронен на нашем кладбище.
— Ага. Кажется, я начинаю понимать. Вы хотите знать, действительно ли это был несчастный случай, а не самоубийство. У вас ведь, у евреев, отношение к самоубийству такое же, как у нас? Я имею в виду — в том, что касается похорон?
— Не совсем. В каком-то смысле наши обычаи схожи с вашими. Самоубийцу не оплакивают публично, над ним не произносят надгробного слова и, как правило, его хоронят не в основной части кладбища, а в дальнем углу. Но ваша церковь — это огромная авторитарная организация…
— Ну и что?
— Только то, что в ней есть определенная иерархия, порядок подчиненности, который помогает соблюдать единство церковных правил.
— А вы — сами себе хозяин. Так?
— Примерно так. По крайней мере, мои решения не утверждаются никаким религиозным органом.
— Так что если раввин добрый и мягкосердечный…
— Совесть все равно не позволит ему преступить закон, — твердо сказал рабби. — Но помимо этого, философия, на которой зиждется наше неодобрение самоубийства, несколько отличается от вашей, и это само по себе позволяет большую гибкость.
— Как это?
— Ваша церковь исходит из того, что каждый из нас приходит на эту землю, чтобы выполнить какой-то божественный замысел, и жизнь по сути — это испытание, проверка, которая должна выявить конечное предназначение человека — рай, ад или чистилище. Поэтому человек, который лишает себя жизни, в каком-то смысле увиливает от испытания и выражает пренебрежение к воле Господа. Для нас же жизнь на этой земле — итог человеческой судьбы. Но мы считаем, что человек был создан по образу и подобию Божьему, и потому уничтожить себя — значит совершить святотатство, уничтожив Божий образ.
В то же время мы не осуждаем человека, которого подтолкнули к самоубийству безумие, сильная боль, горе или душевная мука. В Ветхом Завете есть несколько самоубийц, память о которых мы чтим до сих пор. Например, Самсон. Он обрушил на себя колонны храма филистимлян, как вы помните. Это можно оправдать тем, что при этом он убил не только себя, но и множество филистимлян — врагов своего народа. Так что в каком-то смысле это можно считать смертью на поле брани. Царь Саул — еще один пример, может быть, даже более яркий. После смерти своих сыновей, погибших в бою, понимая, что его могут взять в плен, Саул попросил своего оруженосца заколоть его мечом. Когда тот отказался, Саул сам вонзил меч себе в грудь. Это самоубийство оправдывали еще и тем, что если бы царь оказался в плену, враги подвергли бы его осмеянию, а это был бы большой позор и бесчестие для всего еврейского народа. Кроме того, воины Саула наверняка попытались бы вызволить его из плена, в результате чего многие погибли бы. Так что его смерть можно рассматривать как жертву во имя спасения жизни своего народа.
Мученичество — на самом деле одна из форм самоубийства, хотя фактически удар здесь наносится не собственной рукой. В нашей истории было много мучеников — начиная с Ханы и ее семерых сыновей, которые предпочли смерть поклонению греческим идолам и были увековечены в апокрифических книгах Маккавеев. Это называется кидуш ха-Шем — «освящение Имени Всевышнего». Не все раввины подходили к этому вопросу одинаково. Маймонид[31], например, считал, что ради спасения своей жизни простительно притвориться, будто поклоняешься ложным богам. Но все сходились на том, что есть вещи худшие, нежели самоубийство, что когда человеку приходится выбирать между убийством себя и убийством других, самоубийство предпочтительнее. Так же и в том случае, когда женщину насильно вынуждают преступить заповедь «не прелюбодействуй»: считалось, что ей лучше совершить самоубийство, чем позволить себя изнасиловать.
Такие взгляды сохранились и до сих пор. Посмотрите, как гордится современное государство Израиль — ортодоксальная теократия, если хотите, — воссозданной крепостью Масада, где, согласно Иосифу Флавию, около девятисот иудеев в течение нескольких лет выдерживали осаду, противостоя мощи римских армий, прежде чем совершить массовое самоубийство, которое они предпочли плену и рабству.
— Но если вы оправдываете самоубийство в тех случаях, когда у человека помрачен рассудок или когда он просто вынужден покончить с собой, то что же тогда остается? — спросил Лэниган. — Мне кажется, что под это определение можно подвести чуть ли не каждое самоубийство.
— Да, конечно, это дает нам большое пространство для маневра, — согласился рабби. — Тем не менее я думаю, что мало кто из раввинов одобряет японский обычай харакири, когда считается уместным лишить себя жизни из-за какого-то воображаемого позора для рода или потери лица. Не оправдываем мы и старый индийский обычай сати, когда вдова в доказательство своей верности бросается в погребальный костер мужа.
— А что вы скажете про тех буддистских монахов, которые устраивали самосожжение во Вьетнаме? У нас даже здесь было несколько таких случаев.
Рабби задумчиво кивнул.
— Такой вопрос действительно мог бы быть правомерным. Думаю, что большинство современных раввинов ушли бы от его решения, сочтя это одной из форм умопомешательства. Ярые же сторонники традиций трактовали бы это как настоящее самоубийство — на том основании, что оно требует присутствия духа и совершается сознательно, из философских убеждений.
31
Маймонид (Моше бен Маймон, Рамбам) (1135–1204) — выдающийся еврейский философ и врач, комментатор Торы, талмудист. Родился в Испании, с 1165 г. жил в Египте, был придворным врачом султана Салах-ад-Дина. Автор знаменитого труда «Путеводитель колеблющихся».