Рабби собрался подняться, считая, что обмен любезностями закончен, но Бен Горальский жестом его остановил.
— Отец как раз задремал. Я сказал сиделке, чтобы дала мне знать, когда он проснется. Вы спешите?
— Нет. По правде говоря, я хотел поговорить с вами. Вы, как я понимаю, были знакомы с Айзеком Хиршем?
— Да, я знал его. Я знал всю их семью. Они жили бок о бок с нами в Челси, много лет назад. Я знал его отца и мать, и его самого тоже.
— Поэтому вы его и рекомендовали на это место у Годдарда?
Массивное лицо Горальского смягчилось, на толстых губах появилась улыбка. Он медленно покачал головой.
— Да, я рекомендовал его и приложил немало усилий, чтобы устроить его на это место. Мы постоянные клиенты Годдардовской лаборатории, и я могу разговаривать с Квинтом, который там заправляет, без обиняков. Я добился этого места для Хирша, потому что смертельно ненавидел его. — Горальский громко рассмеялся, увидев удивление на лице рабби. — Как я сказал, Хирши жили рядом с нами. И они, и мы были очень бедными. У нас был куриный бизнес, а у его отца была маленькая портняжная мастерская. Про миссис Хирш ничего не скажу — она была хорошая женщина, и когда она умерла, я пошел на ее похороны. Мы все пошли — отец ради этого даже закрыл лавку. А вот мистер Хирш был тот еще тип. Лентяй, бездельник, да еще вечно хвастался своим драгоценным сыночком. Нас в семье было четверо — у меня два брата и сестра, и все мы работали в лавке — после школы, по воскресеньям, по вечерам. В то время, чтобы прожить, иначе было нельзя. Я даже не закончил средней школы — бросил ее и начал работать в лавке полный рабочий день. А Айк Хирш закончил, и поступил в колледж, и продолжал учиться, пока не получил степень доктора — не настоящего доктора, а доктора философии. Он не играл с другими ребятами на улице. Он был толстячок, коротышка — из тех, над которыми все смеются. Так что он по большей части сидел дома и читал книжки. А его отец заходил к нам и хвастался им. Вы знаете, как евреи относятся к образованию, так что можете себе представить, каково было моему отцу выслушивать это. Мы-то ведь не учились, и старик Хирш не давал ему об этом забыть. Но скажу вам, рабби: отец никогда нас этим не попрекал.
Потом умерла миссис Хирш, и мистер Хирш всего через год — чуть ли не день в день — женился снова. Ну, вы же понимаете — за день-два невозможно встретить женщину, сделать ей предложение и жениться. Во всяком случае, не в этом возрасте. А это значит, что он все это обстряпывал в течение года траура, то есть когда, можно сказать, тело жены еще не остыло в могиле. Айк благодаря своему образованию устроился на какую-то государственную работу — тепленькое местечко, и даже не приехал на свадьбу. На похороны отца через год он тоже не приехал. Мой отец пошел. Он хотел, чтобы я тоже был, но я не пошел.
Ну вот, наши дела все время шли в гору — война помогла. Мы продолжали жить в том же старом домишке в Челси, с теми же соседями, хотя к тому времени могли уже устроиться гораздо лучше. Отец понемножку стал торговать недвижимостью, удачно купил кое-какие акции, и все-таки каждое утро ходил работать в лавку. Свой бизнес мы тоже расширили, занимались уже крупными оптовыми поставками, но отец все равно каждое утро стоял в лавке в своем фартуке и соломенной шляпе. Вот такой человек мой отец.
— И все это время, как я понимаю, вы ничего не слышали о Хирше?
— Совершенно верно. А потом в один прекрасный день он явился к нам с визитом. У него возникла идея выпускать транзисторы. Ничего, мол, революционного, но можно удешевить их примерно на десять-двадцать процентов. Я тогда понятия не имел, что такое транзистор, мой отец — тем более, но Айк умел убеждать, а отец очень в него верил. Я думаю — хоть мне этого и не понять, — что его отец сумел-таки внушить моему, будто Айк гений. Хирш изложил свой план, и все выглядело как будто неплохо. У него были связи во всевозможных государственных организациях, и он заверил нас, что государственные заказы обеспечены. Короче, отец согласился вложить десять тысяч долларов. Хирш не вложил ни гроша, но при этом был полноценным партнером — его доля составляла пятьдесят процентов.
Мы купили склад, сделали там завод и начали работать. Айк генерировал идеи, а я был тупицей и недотепой — моих знаний хватало только на то, чтобы ведать снабжением, контролировать отгрузку и следить за тем, чтобы рабочие работали. И за один год мы потеряли десять тысяч долларов сверх наших первоначальных вложений. Потом мы получили один заказ. Большой прибыли он нам не сулил, но позволял какое-то время перебиться. Я пошел и купил бутылку, чтобы отметить это дело. Мы успели поднять пару тостов за свое здоровье и за успех нашего предприятия, а потом мне позвонили, и мне пришлось уйти. Меня не было всю вторую половину дня, а когда я вернулся, Хирш все еще был в офисе — пьяный вдрызг.
На лице Горальского отразилось потрясение от этого воспоминания.
— Вы представляете себе, рабби: образованный еврейский мальчик — и пьяница! Я не сказал отцу. Я боялся. Сам боялся в это поверить. Все твердил себе, что это случайность, что он немного переборщил и сам не соображал, сколько выпил. На следующий день он не пришел на работу. Но через день явился точно вовремя, как будто ничего не случилось. А на следующий день снова напился. Я выждал еще пару недель, а потом сказал отцу. «Избавься от него, — вот что сказал мой отец. — Избавься от него, пока он не пустил нас по миру».
— Вы так и сделали, как я понимаю?
Горальский с мрачным удовлетворением кивнул головой.
— Я ему предложил: либо он выплачивает нам нашу долю, либо мы выплачиваем ему его долю. Конечно, ему было не собрать таких денег, да это и к лучшему: разве такой человек смог бы заниматься бизнесом? Мы выплатили ему сразу пятнадцать тысяч наличными и распрощались с ним. И знаете, рабби, это было как гора с плеч. Через несколько месяцев мы получили настоящий государственный заказ, и дело пошло.
— А вы знали об этом заказе, когда делали ему то предложение?
— Бог мне свидетель, рабби, — нет. Мы подали свою заявку за несколько месяцев перед тем, но никаких заказов нам не поступало.
— Ну, хорошо. А когда вы увидели его в следующий раз?
— Я с ним больше не виделся. Мы стали открытым акционерным обществом, выпустили акции на рынок и пошли в гору. Переехали в этот дом. А потом вдруг я получаю письмо от Хирша: он хочет устроиться на работу в Годдардовскую лабораторию, так не могу ли я ему помочь, потому что они требуют рекомендации. Ну, я и позвонил Квинту, изложил ему все как можно убедительнее и заручился обещанием, что в своем письме к Хиршу он непременно упомянет, что на их решение взять его на работу в значительной степени повлиял мой авторитет.
— Но я не понимаю. Вы сказали, что сделали это из ненависти к Хиршу?
— Правильно. Вот он — со своей степенью доктора философии из Массачусетского технологического, и вот я — который не окончил даже средней школы. Я хотел, чтобы Хирш осознал, что он, со всем своим образованием, вынужден просить у меня работу, а я могу ее ему дать.
— И после того, как он туда устроился, вы его не видели?
Горальский покачал головой.
— Он звонил пару раз, но я велел горничной говорить, что меня нет. Я, можно сказать, человек суеверный, рабби. Я сказал себе: если у тебя были проблемы из-за какого-то невезучего малого, то его надо остерегаться. И чтоб вы знали, рабби: я оказался прав. Двадцать лет назад этот Хирш чуть не разорил нас. И вот этот сукин сын возвращается в город и снова чуть не разоряет меня.
— Как это?
— У нас тут была небольшая проблема, и я поручил Годдардовской лаборатории поразмыслить над ней — хотел посмотреть, как они с ней справятся. И вот через какое-то время мы получаем предварительный отчет, в котором они пишут, что, по их мнению, они нашли способ решить эту проблему, да не просто способ — прямо-таки переворот. В это время мы как раз подумывали о слиянии с другим предприятием — на основе передачи акций. Понимаете?