Район моих скитаний и наблюдений был невелик и, может быть, слишком мне близок, чтобы я мог говорить о нем спокойно и бесстрастно. Но когда после трех дней вагонного сидения, бесконечных стоянок, пересадок и опозданий я вышел на платформу маленького лесного полустанка и сани заныряли по ухабам лесной дороги, среди гигантских сосен и елей, обсыпанных снегом, в таинственном переплете лунного света и теней, — та же тоска недоумения, которая давила меня в родных степных углах, повисла над душой и тут…
— Я ничего не понимаю теперь, — говорил мне брат, лесничий. — Может, у вас там видней, а тут ничего не разберешь… Грабят — одно несомненно… Взапуски грабят… Кто грабит — видишь. Но кого грабят — не сразу постигнешь. Несомненно — отечество!
— Надо думать, так…
— И законно ведь грабят! Ну какой же грабитель Юдичев, Тихон Васильич? Помнишь его?
— Как же! Это — на тургеневского Хоря похож который?
— Вот-вот…
Отчетливо помню: черная борода по пояс, неторопливая, вдумчивая речь, четыре сына — хорошие ребята, ядреные снохи… Мужичок приятный, степенный, пахнущий навозцем, в порточках, неграмотный…
— Вот у него — пять лошадей. В день он получает на них до сорока рублей, не меньше тысячи в месяц. При расчете просит не давать ему сотенными, а пятисотрублевками… Было нищее село Журиничи, теперь там в сундуках — не менее миллиона… бумажками, конечно…
— А живут по-прежнему?
— Ну, нельзя сказать. Покупают теперь и крупчатку, если найдут где. Спросят с них семьдесят рублей за мешок — «давай два мешка». Без стеснения: достает деньги и платит. Сахар там рубля по два с полтиной — по три за фунт продают — ничего, даже пудами берут. Староста на днях, говорят, пуда три скупил. Он, конечно, на браге выручит свое…
— Ну, а как же, например, учительница изворачивается?
— Изворачивается! Вошла в долги, купила лошаденку, теперь дрова возит в город… Не сама, а мужичок один — у него своих две лошади, ее — третья. За неделю, — говорит, — сорок рублей выручила… А то хоть зубы на полку клади — на одном жалованье-то…
Как принять этот современный экономический переворот? С радостью или огорчением? Мужик как будто ныне «ест добры щи и пиво пьет» — как пел когда-то Державин[3]. Покупает даже крупчатку мешками, сахар — пудами при цене в два с полтиной за фунт… Чем плохо?
Но радости нет в сердце. И чем дальше развертывается передо мной картина современного быта деревенского лесного угла, тем ближе она к тому, что в последний момент расцвело пышным цветом и на родном моем степном черноземе. Те же черты ни с чем не сообразной нелепости, бесстыдного оголения, грабительского азарта, которые сверху донизу прошли по современной русской жизни и окрасили ее густым колером гнилья, продажности и безбрежного развала…
Примелькались ли внешние перемены деревенского быта или стерли первоначальную резкую свою окраску, но они перестали резать глаз. Порой со стороны кажется даже, что все остальное по-старому, жизнь вернулась в проторенную колею, из которой временно была выбита. Но шаг-другой хотя бы по поверхности этой с виду туго сдвигающейся жизни убеждает, что старое — то, чего «не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный»[4], — осталось где-то сзади…
В станице — обычная на Святках ярмарка. Она продолжается целую неделю. Казалось бы, в полосу всяких кризисов, продовольственных затруднений, товарных оскудений — что за ярмарка? Чем торговать? Какой может быть товарообмен по нынешним временам?
Но ярмарка была как ярмарка — правда, без каруселей и пряников, однако с нарядами, платками, ситцами, медом, керосином и даже книжками — лубочными, конечно. Продукты местного производства — свиные туши, говядина, резаная птица, масло, пух, перо, щетина, битые зайцы, куропатки, тыквенные семена — всё, как прежде. Много скота, лошадей. Возами, санями заставлены улицы, перекрестки. Как будто реже стали характерные фигуры прасолов и скупщиков, тех оголтелых рвачей с хищными глазами, со свирепо убеждающей, ругательской речью, которые с налета засыпали флегматичного бородача в дубленом тулупе и папахе с красным верхом шумным каскадом прыгающих слов, ласковых и ругательских, умоляющих и издевательских, били-<ударя>ли по рукам, орали, плевались, уходили и снова возвращались. Стало меньше их. Прасол остался солидный, седой, с мягкой речью, с молитовкой, с ласковым присловьем. И, как новость, в качестве скупщиков появились свои, местные люди, попробовавшие удачи, съездившие в Москву и в Питер перед Святками.