Эпштейн никогда не читал Хешеля, и вообще тут было жарко, и больше всего он хотел выйти наружу, чтобы остыть на свежем воздухе. Но когда гардеробщица, ушедшая к вешалкам, вернулась, на согнутой руке она несла чье-то чужое пальто.
– Это не мое, – Эпштейн оттолкнул пальто обратно к ней через прилавок.
Женщина взглянула на него с презрением. Однако он ответил на ее тяжелый взгляд своим еще более тяжелым взглядом, и она сдалась и заковыляла обратно к вешалке. Одна нога у нее была короче другой, но только святой не поставил бы ей в вину неторопливость походки.
– Вообще-то мы уже встречались, – сказал у него за спиной Менахем Клаузнер.
– Правда? – отозвался Эпштейн, едва повернувшись.
– В Иерусалиме, на свадьбе дочери Шульманов.
Эпштейн кивнул, но встречи не припомнил.
– Я никогда не забываю Эпштейнов.
– Почему?
– Ни Эпштейнов, ни Абраванелей, ни Даянов, никого, чью родословную можно проследить до династической линии Давида.
– Эпштейнов? Ну, если вы не имеете в виду царскую династию какого-нибудь захудалого еврейского местечка, насчет Эпштейнов вы ошибаетесь.
– Да нет, вы один из нас, тут нет вопросов.
Эпштейн не сдержался и рассмеялся.
– Нас?
– Ну да, Клаузнеры – это имя кое-что значит в давидической генеалогии. Конечно, не до такой степени, как Эпштейны. Если кто-то из ваших предков не взял себе эту фамилию просто так – что маловероятно, – то цепочку рождений, которая в конечном счете привела к вашему появлению на свет, в обратную сторону можно проследить до царя Израиля.
Эпштейну захотелось одновременно и вытащить из бумажника пятьдесят долларов, чтобы избавиться от Клаузнера, и попросить его рассказать об этом подробнее. Что-то было притягательное в этом раввине, точнее, было бы притягательным в другой ситуации.
Гардеробщица продолжала неторопливо вращать вешалку, время от времени останавливая ее движение, чтобы изучить номера на крючках. Она сняла плащ цвета хаки. Не успела она попробовать подсунуть его Эпштейну, как тот крикнул:
– Не то!
Она неодобрительно взглянула на него и снова завертела вешалку.
Не в силах больше это терпеть, Эпштейн протиснулся за прилавок. Гардеробщица отскочила назад, нарочито изобразив испуг, будто ждала, что он ее сейчас ударит по голове чем-то тяжелым. Но когда Эпштейн, самостоятельно изучив все пальто на вешалке, не добился толку, лицо ее выразило удовлетворение. Она заковыляла к Менахему Клаузнеру и попыталась взять у него номерок, но проповедник с родословной в три тысячи лет отмахнулся:
– Нет-нет, я могу и подождать. Юлиус, как выглядит ваше пальто?
– Оно синее, – сквозь зубы произнес Эпштейн, хлопая по едущим мимо него твидовым и шерстяным рукавам. Его пальто нигде не было видно, и он не мог объяснить, что оно очень похоже на то, что лежит на прилавке, только намного мягче и дороже.
– Это просто смешно, – пробормотал он. – Наверное, его кто-то взял.
Эпштейн готов был поклясться, что гардеробщица рассмеялась. Но когда он оглянулся, она уже повернулась к нему сгорбленной квадратной спиной и разговаривала с человеком, который стоял в очереди за Клаузнером. Эпштейн почувствовал, как к лицу приливает кровь, в горле встал ком. Раздать миллионы по собственному желанию – одно дело, но когда с тебя снимают пальто – это совсем другое. Он просто хотел отсюда убраться, хотел прогуляться в одиночестве по парку в собственном пальто.
Послышался звуковой сигнал – пришел лифт, двери его раскрылись. Эпштейн молча схватил лежавшее на прилавке пальто и поспешил туда. Клаузнер что-то крикнул ему вслед, но двери вовремя закрылись, и лифт повез Эпштейна вниз сквозь этажи в полном одиночестве.
У бокового выхода из отеля садились в лимузин люди Абу Мазена. На последнем из них Эпштейн заметил свое пальто.
– Эй! – крикнул он, размахивая грубым пальто, которое держал в руках. – Эй, на вас мое пальто! – Но тот не услышал или решил не слышать, захлопнул за собой дверцу, лимузин отъехал от тротуара и поплыл прочь по Пятьдесят Восьмой улице.
Эпштейн ошеломленно смотрел ему вслед. Швейцар отеля нервно поглядывал на него – наверное, боялся, что он устроит сцену. Но Эпштейн мрачно воззрился на пальто, которое держал в руках, вздохнул, просунул в рукава сначала одну руку, а потом и другую и натянул пальто на плечи. Манжеты доходили ему почти до кончиков пальцев. Когда он пересекал улицу Сентрал-Парк-Саут, подул холодный ветер, насквозь пронизывая тонкую ткань, и Эпштейн машинально полез в карман за кожаными перчатками. Но нашел там только маленькую жестяную коробочку мятных конфет с надписью на арабском. Он сунул одну в рот и начал сосать; конфета была такая жгучая, что у него заслезились глаза. Так вот почему они такие горячие ребята. Эпштейн спустился по ступеням, вошел в парк и двинулся по тропе мимо заросшего камышом пруда.