Большой старинный сундук дедушке Афанасию достался от соседей. Семья, дружная и веселая: двое детишек, молодая пара и бабушка, Прасковья Пална, затеяли переезд в другой город. В отличие от тех, кто стремится в мегаполисы– столицы, наоборот, ближе к природе, в провинцию. Прасковья Пална, высокая, строгая, чернобровая, была почти ему одногодкой. Она долго прощалась с дедушкой Афанасием на маленькой кухне, даже всплакнула, наскоро вытерев слезы цветастым платком. Очень уж подружились за время соседства. Оба много лет вдовствовали, да и вообще как-то…
Соседи решали, что делать с сундуком. Старика жалко, хотелось сделать подарок…да и очень сундук большой, громоздкий. Куда его?
Так он оказался у дедушки Афанасия в парадной зале, как он называл узкую, душную, прямоугольную комнату, оклеенную жёлтыми обоями в бледно– розовый цветочек, с небольшими щербинами у потолка и отклейками на швах то снизу то сверху. Поставили сундук два болгарских рабочих, шумно матерясь и отряхивая пот с грязных маек. Поругались, хлопнули дверью.
Наступила тишина.
Дедушка Афанасий подарку обрадовался. По началу даже думал, что Прасковья Пална там записку ему оставила. С новым адресом и телефоном.
Но внутри было пусто. Только чёрное нутро. Оно казалось бездонным и каким-то живым, что ли. Диковинный сундук, но ничего, пригодится. Можно газеты складывать еженедельные из ящика.
Дедушка Афанасий взгрустнул немного, вытер фланелевой тряпочкой нового друга и сел за шахматы.
В первую ночь сундук начал щёлкать крышкой.
В первую ночь его услышал дедушка Афанасий.
Но подошёл не сразу. Шаркая серыми мохнатыми настиранными тапочками, прислушивался дня два– три, может, четыре. Вставал ночью, подходил то чуть поближе, то всматривался, рассеянно потирая сонные глаза, из-за угла кухни.
Диковинный какой сундук– то! Дико– о– винный!
Сундук ждал. И однажды пришёл тот день.
Сцена 2. Миша
Дверь в кухню была совсем близко. Два незнакомых голоса и папа. Голоса действовали на Мишу успокаивающе. Обычно Миша не выходил, если приходили гости. Взрослые его настораживали, а дети пугали своей агрессией, желанием забрать, ударить, обидеть. Одна маленькая девочка даже укусила Мишу. Отпечаток ее маленьких острых зубок до сих пор виднелся чуть повыше пухлого и мягкого Мишиного запястья. Ответить он не мог, не хотел. Поэтому предпочитал тихие игры с большим плюшевым медведем в своей просторной светлой комнатке или сидеть на последней ступеньке огромной лестницы.
Пришедших сегодня гостей он видел впервые, но они почему– то его не пугали. Даже наоборот– хотелось подойти поближе. Как будто они сейчас вот-твот сделают или скажут что– то очень хорошее. Последний раз он так себя чувствовал, когда в дверь позвонил высокий человек с пышной белой бородой в длинной красной шубе и с таким же красным бархатистым мешком через плечо. Потом Миша долго распаковывал большую блестящую коробку около мигающей разноцветными огоньками елки.
Вслушиваясь в шуршание пакетов, позвякивание посуды и приглушённые разговоры, Миша пытался уловить голос Милы, но у него не получалось. Миша очень боялся, что мама незаметно вышла из кухни и пошла туда…вниз, под лестницу. Он должен опередить. Он знал, что может случиться что-то очень плохое.
И тут он услышал со стороны кухни странный звук, голоса тут же смолкли и наступила полная тишина.
Младенец
Младенец кричал все дни напролёт. То долго и протяжно, то коротко, с попискиванием и причмокиванием. К младенцу, конечно, подходили. Чаще всего, черноволосая невысока няня в голубом аккуратном переднике. Иногда молодая девчушка, тоже в переднике, но нежно-розовом. Она с трудом наклонялась к его кроватке, окутанной погремушками, тюлями, рюшечками. К младенцу тяжело было пробраться. Вокруг него тройной колонной восставали стражи– мишки, зайцы, коты, бегемоты, большие немецкие куклы с голубыми выпученными глазами.
Имени у младенца не было. И няня просто приговаривала что– то на одной ей знакомом заморском языке. Сундук стоял прямо под люлькой. Его купила сестра хозяйки дома на модном блошином рынке у армян, которые утверждали, что сундук некогда принадлежал графьям Оболенским. Его поставили на третий, самый пустой, красивый и нежилой этаж. Через месяц сверху наскоро бросили люльку с тёплым пищащим комком, покрыв черное старинное дерево крышки с коваными резными углами кружевной занавеской. Изредка появлялась мать почтенного семейства. Полная, высокая женщина лет сорока. Ее пышный бюст и белокурые локоны неуклюже вздымались, когда она сюсюкала, наклоняясь в громадную люльку. Рядом с ней застывал высокий, гладко выбритый господин в безупречном костюме. Он ни разу не подошёл к люльке ближе, чем на полметра, предпочитая искоса поглядывать, пряча во взгляде раздражение, брезгливость и страх. Жена, насюсюкавшись, задавала, обычно, лишь один вопрос: «Левочка, я не поправилась из-за этого? Нет, ну правда?».