Помолчав минут пять, старик начал смеяться, и чем веселее смеялся старик, тем мрачнее становился Олави, и наконец он в сердцах повернулся и вышел из горницы.
На пороге никого уже не было.
А старик все смеялся. Потом крикнул Эльвиру, чтобы зажечь свет, — было уже совсем темно.
Она была в конюшне, когда услышала зов отца, поцеловала жеребенка в розовые замшевые губы, сказала: «Прощай, Укко», — и побежала наверх.
Парни достали нужное количество марок, и Олави принес гармонь в избу, где собирались на гулянье. Веселились отменно: водили хороводы, выбирали себе милых, пели песни, которые пастор петь не велит, пили барду, которую ленсман варить не позволяет.
Всем было очень весело.
Потом парни пошли по улице, горланили и стучали в окна к тем девушкам, которых на гулянку не пустили. В одной избе открылось окошко, девушка крикнула:
— Матти, иди сюда!
Матти вошел в дом и был там одну, две, три минуты.
— Что бы он мог там делать?
Парням стало завидно, и они ворвались в дом и, смеясь, вытащили оттуда Матти за ворот.
Но здесь снова заиграл на гармони Лейно, и снова все вернулись в дом, и снова начались танцы, и парни целовали своих милых, а девушки прижимались к ребятам, и было им очень весело. Ночь зимняя длинна. Когда стали расходиться по домам, гармонист Лейно сказал:
— Ребята, неужели мы простим жадность старику, пожалевшему гармонь?
— Конечно, нет, — отозвался Каллио. — Разорвем ее ко всем чертям!
— Кто же это сделает? Нам с ним в одной деревне жить. Вот Олави ему совсем чужой.
— Да, я ему совсем чужой, — сказал Олави, и темные его глаза засияли.
И тут только в первый раз заметила Эльвира, какие черные глаза у Олави. Ему бы полагались такие же голубые или серые глаза, как у всех ребят.
— Да, я ему совсем чужой, — повторил Олави и выхватил гармонь у Лейно.
Он с размаху, но без всякой злобы, ударил гармонью о стол. Гармонист Лейно отшатнулся.
— Молодец! — крикнул кто-то из ребят, и все замолчали.
Тогда Олави вытащил свой замечательный финский нож и стал спокойно обрезать клапан за клапаном. Гармонь тяжело вздыхала под острым ножом, со стуком падали костяшки на стол.
Парни, как зачарованные, ловили предсмертные всхлипы гармони.
— Кончено, — остановился Олави.
Тень его качнулась по потолку, и все зашумели, заговорили. Олави залпом выпил стакан холодного молока.
— Кто же возьмется отнести старику гармонь? — испуганно спросил Лейно.
— Нечего нести. К свиньям бросить — и все! — не унимался Каллио.
— Эльвира здесь гуляла с нами, пусть и несет инструмент домой, своему отцу!
И все обернулись к Эльвире.
Она стояла на пороге, собираясь уйти, губы ее дрожали.
— Он меня прибьет, — плачущим голосом сказала она.
И тогда вышел вперед Олави, взял растерзанную гармонь и весело сказал:
— Я отнесу!
Вся компания высыпала за ним на улицу в морозную ночь.
По неровному льду реки бежала лунная дорога. Подошли к дому старика.
Белые наличники при луне казались еще белее, и ребятам было немного страшно, но очень весело. Парни попрятались в канаве у дороги. Олави подошел к дому и, скользя по слегка обледеневшим ступенькам, стал взбираться на крыльцо. Он взялся за дверное кольцо и стукнул. Спросонья залаяла собака, за дверью кто-то заворчал:
— Тоже женихи! До утра гульба, а на работу — спину ломит.
И дверь распахнулась. Старик сегодня открыл дверь сам.
— Я принес тебе гармонь, — громко, чтобы слышали парни, сказал Олави.
— Ну ладно, положи ее на место и иди спать.
— Я ее испортил, — еще громче сказал Олави.
— Зачем? — удивленно и недоверчиво протянул хозяин.
— Чтобы ты на ней не наживался! — почти закричал Олави и швырнул гармонь в сени.
Старик поднял руку и прошипел:
— Берегись!..
— Берегись сам, — ответил Олави.
Зашел в сени и, взяв оттуда свой топор и пилу, вышел на крыльцо.
— Вон! — крикнул старик исступленно. — Жалованье твое я удержу за гармонь.
Дверь захлопнулась.
— Теперь идем вместе на лесоразработки, — сказал Олави, обращаясь к Каллио, а ребята стали расходиться по домам.
Лунный луч играл на топоре. Из трубы дома у околицы уже подымался горьковатый дымок.
— Идем, — повторил Олави.
И они, обнявшись, пошли на север. Но только они миновали крайний дом у околицы, как позади послышался хруст снега, учащенное дыхание.
— Олави, постой, Олави!