Лишь за зубцами в дымке рисовой
подложно золотили главы
и в отруби Никите Лысому
не смели подмешать отравы,
дозволив корешу опальному
в удушливом хлеву эпохи
потыкаться по-погребальному
в последние живые крохи.
Бывали утренники с просинью,
видениями, сильным жаром.
И перепутав с поздней осенью
весну, священную недаром,
вдруг залегала в гололедицу
на два десятилетья в спячку
страна, что старая медведица,
заспать смертельную болячку.
…А под Москвой за речкой снежною
и пыжиковым перелеском
уже навстречу неизбежному
глаза горели карьим блеском.
Ты не была еще единственной,
но начинало так казаться.
Пустот души твоей таинственной
еще никто не смел касаться.
АРХАНГЕЛЬСКОЕ
В.А.
Плашки листьев вморожены в лед,
чей разлив бесприданницы-ивы
перейти не решаются вброд,
наклоняя покорные гривы.
Пробивались лучи из окон
к бледногубым голубкам Ротари:
куртизанки ли видели сон,
или фрейлины в жмурки играли
— но пугала своей белизной
манекенная грудь у корсажа,
чей атлас отливал голубой
чернотой, как холодная сажа.
И косынок щекочущий газ
обегал обнаженные плечи…
Ничего не осталось у нас,
кроме щиплющей влаги у глаз,
кроме отзвуков собственной речи.
Знать, само провидение, рок
в перекошенных тапках с тесьмою
предназначили этот чертог
для прощальной размолвки с тобою.
«Для московских ребят заготовлена властью присяга…»
Памяти Александра Сопровского
Для московских ребят заготовлена властью присяга,
да не знает никто — где припрятана эта бумага.
Но недаром в испуге тетради разбухли, тонки,
и ночных папиросок в квартирах снуют колонки.
В глубине этажей
натянулись упругие сети,
потому шепотком окликаем подруг на рассвете,
погорельцами бродим тишком по арбатской золе,
и пустые бутылки, что кегли, гремят на столе.
У московских ребят
прилетевшие с севера книги
и покрытая патиной соль соловецкой вериги,
а крещенные в тридцать — повесили крестик на грудь.
Так давайте скорей собираться в таинственный путь.
Полно, братья, ходить нам в товарищах и невидимках.
Шлюзы крошевом льда переполнены в матушках Химках.
Побежала по соснам зазывная серая рябь,
и вороний галдеж подбивает ограбленных: грабь.
Никого на шоссе, кольцевых завихрениях… или
сорвались с перекрестков последние автомобили.
Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворов
и — миров.
У пяти пристаней
укрепляются прочные снасти,
чтобы в их полотне трепетало упрямо ненастье,
чтобы в трюмах столицы, не жалуясь на тесноту,
уносилась душа
по блаженным волнам
в пустоту.
«Признаёшь ли, Отечество, сына…»
Признаёшь ли, Отечество, сына
после всех годовщин?
Затянула лицо паутина,
задубев на морозе, морщин.
И Блаженный сквозь снежную осыпь
в персиянских тюрбанах своих
на откосе,
словно славное воинство, тих.
Человеки
те и те, и поди разреши:
где иовы-калеки,
где осклабленные алкаши,
вновь родных подворотен
отстоявшие каждую пядь.
Нам со дна преисподней
с четверенек неловко вставать.
…Расставаясь с Украйной,
пошатнулся рукастый репей,
сей дозорный бескрайних
отложившихся волн и степей.
Родовую землицу
у каких пепелищных огней,
аки хищную птицу,
нам отпаивать кровью своей?