– Ну, и как вам вид? – спросила миссис Сандермейер, хотя уже знала ответ. Она всегда задавала только те вопросы, на которые знала ответ.
– Нравится, – ответила Сандра и, не зная, что еще сказать, покивала, чтобы заполнить пустоту. Я тоже кивнул.
– Прекрасно, – взвизгнула миссис Сандермейер; она всегда визжала, выражая удовлетворение. Затем наклонилась ближе и сказала: – Вы не будете против разойтись по разным сторонам площадки, чтобы дети вас видели? Спасибо.
– Конечно, – ответила Сандра и, удаляясь на другую сторону площадки, бросила на меня взгляд, явно означающий: «Ну, что я говорила?» Прозвенел звонок.
– Нам надо сосредоточиться на наших целях; мы работаем, чтобы менять жизни этих молодых ребят. Чтобы они обрели жизненные навыки, с которыми смогут взять под контроль свое будущее… – вещала миссис Сандермейер с подиума на планерке после уроков. Ее голос растворялся в окружающем шуме, а я вертел головой по сторонам и смотрел, как все энергично кивают и что-то записывают.
– У нашей школы есть потенциал стать лучшей в боро, даже в целом городе. Мы на пути становления выдающимся учебным заведением; ваши преданность и упорство помогут нам достичь этого. – Она была прямо как министр – смесь учителя, священника и политика. Но меня совсем не убеждала, я сидел, гадая, вдруг другие находят в ее словах то, чего не слышу я; чего не слышал уже тысячу раз до этого. И все равно я надеялся, что поступаю правильно, делаю большое дело, хотя оно казалось таким все меньше и меньше. Рядом сидел мистер Барнс в рубашке с расстегнутым воротом и ослабленном галстуке, наклонившись вперед, будто его тянуло туда непреодолимой силой. Мистер Барнс. Я всегда называл его мистером Барнсом и никогда по имени. Есть четкая граница между коллегой и приятелем, и никто не знает, когда, где и как она стирается. Я предпочитал держать ее в ясном, видимом состоянии, так что, если граница вдруг начинала выцветать и размываться, тут же проводил ее заново: мистер Барнс. На мое обращение он неизменно отвечал: «Это я, а еще моя родина». То же самое он повторял ученикам. Тем не менее я ему симпатизировал, ну, вроде того. Восхищался его прямотой, умением оставаться собой, даже несмотря на то, как поразительно тупо это может быть.
После собрания я вернулся в класс, уставился на проплывающие низко в небе тучи. Из треснутого неба пролился легкий дождь, оставляя дорожки на оконном стекле. Лондон, должно быть, единственный в мире город, где все времена года можно застать за день. Очень удручающе. Ветер дул на ветви то справа, то слева, размахивая ими из стороны в сторону, словно в приветствии невидимому богу. Я включил классическую музыку под это настроение и стал дальше проставлять оценки. Вдруг на мои плечи легли чьи-то руки, и я опешил, но тут с меня спало напряжение, о котором я и не знал.
– А, это ты.
– Уже полседьмого, а ты все здесь. Не видел, как я вошла? – спросила Сандра.
– Нет.
– Ты как будто был в своем собственном мире. Что слушаешь? – Она сняла с меня наушники и надела себе. Ее лицо тут же сморщилось, изобразив замешательство.
– Фредерик Шопен.
– Ты такой чудак. А нельзя слушать нормальную музыку, как нормальные люди?
– Шопен, Прелюдия в ми-бемоль, опус 28. Номер 20 – это нормальная музыка…это круто.
– М-да. Ты еще долго здесь?
– Нет, готов идти в любой момент.
В школе было тихо, мирно и спокойно. Она как будто задремала и теперь видела мирные сны о будущем, лежа на боку, сложив ладони под щеку и поджав к себе колени. В вестибюле на ресепшене стояли завсегдатаи пабов: учителя, кто с религиозным рвением пил в местном заведении лишь для того, чтобы целый день потом жаловаться на похмелье. По крайней мере, это давало им хоть какой-то повод для разговора в неловкой обстановке рабочей кухни, за ожиданием протяжного гудка микроволновки.
Кэмерон, физрук, который постоянно носил шорты – даже на собеседование в них пришел, – первым заметил нас, когда мы вошли в корпус подготовишек. Я взглянул на Сандру – она едва сдерживала немой крик. Мы подошли к нему с диким желанием съежиться и исчезнуть.
– Куда это вы двое направляетесь? – спросил Кэмерон с намеком. Вечно он намекал на что-то неприличное.
– Домой, – ответил я. Кэмерон многозначительно поднял брови. – Я иду к себе домой, – добавил я, отметая двусмысленность.
– Ладно, увидимся.
– Он так раздражает, – сказала мне на ухо Сандра, когда мы отошли.
Закатное солнце принесло пронизывающий до костей ветер. Фонарные столбы тянулись вверх, словно огромные поникшие цветы; их тусклые лампы едва освещали дорогу перед нами. В совместном молчании мы шли через небольшой парк с пожухлой травой, краснокирпичными арками и железными скамейками, где бездомные, одиночки и просто гуляющие собирались и опрокидывали содержимое пивных банок в недра своих тел. Мы шли вдоль аллеи, мимо призрачных фигур в капюшонах и многоэтажных кварталов, в ловушках которых гибли тысячи мечт; мимо тюремных решеток окон; мимо паба и курильщиков, смотрящих с вызовом, осмелишься ли зайти; мимо забегаловки, у забегаловки, через дорогу от забегаловки; мимо хипстерского кафе с блюдами из авокадо и пряной тыквы; мимо фанатика с Библией на углу, жаждущего спасти души прохожих; мимо автобусной остановки, где уставшие тела сидели в ожидании, когда их боги заберут их домой, и где стоял мужчина, который каждый день между 15.30 и 19.30 кричал: «Удачи вам! Удачи вам!» – всем и в то же время никому; мимо светофоров на перекрестках, где машины почти всегда проезжали на красный; к глотке станции метро, которая тихо шептала колыбельную или песню, зовя нас домой.