— Пойдём, пойдём, — настойчиво шептал я мешкающейся Наргиз. С опаской поглядев на поляну, Наргиз всё же повиновалась.
Началась вытоптанная тропинка, круто забиравшая вверх. Изо всех сторон торчали голые покорёженные кусты, тугая земля, истерзанная корнями и обсыпанная шишками, скрипела под ногами. Я чувствовал, как взволнованно дышит идущая за мной Наргиз: спина нагревалась от её сухого жаркого дыхания.
— Не бойся, всё будет хорошо, — громко и твёрдо сказал я Наргиз, глядя ей в глаза. Наргиз, кажется, поверила.
Солнце висело низко, и время от времени больно жалило в глаза, выглядывая между стволами. Дорога становилась круче и чище: стало меньше мусора, но больше травы, река скрылась за холмом. Бесшумная, она пропала насовсем, как будто и не было её никогда, как будто ничего не было: ни реки, ни асфальтированной дороги, ни велосипедистов с длинными поджарыми ногами. Только терпко пахнущий взъерошенный лес, не имеющий ни конца, ни края.
Вдруг повеяло холодом резко, и налетели отовсюду кровососущие твари: комары, слепни и мухи. Загудели нестройными голосами. У меня снова закружилась голова, муторная слабость разлилась по телу. «Ну вот, опять свежий воздух, рано или поздно он доконает меня», — подумал я тоскливо.
Мои лёгкие и кровь ещё с младенчества пропитались радиоактивным воздухом мегаполиса, и никакой другой воздух не подходил моему здоровью. На природе я всегда чувствовал себя неуютно: мне не верилось, что кто-то выезжает на неё добровольно, пропадая там на целые недели и месяцы. Какое удовольствие в том, чтобы стоять по колено в грязи и жадно поглощать что-то отвратно-холодцеватое из банки, в то время как сотни мелких жужжащих уродцев втыкают в вас свои микробные хоботки, высасывая кровь и откладывая свои личинки.
Ночевать в палатках, петь в свете костра под гитару вкрадчивыми дурными голосами. Любоваться видами. Но какими? Красота нашей среднерусской природы уныла и предсказуема: болота, болота, коричнево-чёрные нахмуренные пруды, ещё раз болота, и ёлки, и сосны, торчащие отовсюду. Зачем отказываться от цивилизационных благ, от священного, неотчуждаемого права каждого горожанина сидеть на тёплом унитазе, а не испражнятся на муравейник или вывесив зад из амбразуры своего фамильного замка, как это было заведено до эпохи Просвещения.
«Скорей бы, скорей бы выпутаться из этих проклятых джунглей», — думал я с тоской, отмахиваясь от чёртовых насекомых, не переставая круживших надо мной. Наргиз хотя и не была, я полагаю, ярым противником натуральной среды, хотела того не меньше.
Мы по-прежнему шли по вытоптанной тропинке, поворачивая и петляя вслед за ней, пока она не привела нас к отвесному подъёму, огромной земляной горе, по обеим сторонам окружённой густым, непроницаемым лесом. Я всё ещё беспомощно задирал голову вверх, а Наргиз уже сняла свои туфельки и стояла, босоного топоча по земле, готовая к восхождению. Я с сожалением заметил, как пообтёрлась и поцарапалась ткань на этих изящных туфельках. Несчастные, невезучие, белоснежные в прошлом «лодочки», рождённые для высоких подиумов и ровных мостовых европейских городов, они погибали гнусно и бесславно, такие молодые, смертью старых никчёмных валенок.
Храня в связи с этим скорбное молчание, я стал взбираться вверх, цепляясь одной рукой за торчащие из земли палки, другой увлекая за собой Наргиз, такую ловкую и податливую. Ветки хлестали по лицу, нестерпимо жгла ноги крапива. Подозрительные, чернели в земле чьи-то норы. В начале поднимаясь достойно, с поднятой головой, последнюю часть пути мы завершали почти ползком, взбираясь вверх, как земляные черви. «Ничего, ничего, ещё немного осталось, надо потерпеть, — говорил я себе и Наргиз. — Ещё немного поднажать и всё, а дальше — цивилизация, люди, асфальт, машины на широких проспектах и сладкий горючий воздух».
До чего же глупо выглядели мы, нарядные покорители природы!
— Иди без меня, я справлюсь, — говорила мне снизу Наргиз, как персонаж второсортных боевиков.
— Не говори глупостей, я не уйду без тебя, — вторил я, восхищаясь собственным благородством.
Наконец мы взобрались на холм, кое-как подтащив друг друга к песочному откосу на его вершине. В песке виднелись вселяющие надежду признаки цивилизации — консервная банка, кусок ткани, пользованная прокладка. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя. Кружилась голова и болели ноги — Наргиз со странным равнодушием чесала воспалённые от крапивных ожогов голени. «Какая женщина, — снова восхищался я ей, — не женщина, а океан, гордая и спокойная. Другая бы давно орала, рыдала, выдирала бы из меня сальные волосы, во всём обвиняя меня, оскорбляя, унижая моё мужское достоинство. „Мои туфли, о, мои туфли! — причитала бы такая барышня, не Наргиз. — Лучше бы ты сдох, чем вот эта царапина появилась на них!“» Нет, Наргиз молчала, а я убеждался лишний раз — она была идеальной женщиной.