Я не заметил, как рядом со мной уселись пьяные гогочущие люди. Выдыхая густой перегарный смрад, они окружили меня, оттеснили к самому краю, хотя вокруг было полно пустых скамеек. Я заметил их не сразу: дебиловатые и раскрасневшиеся их лица я видел словно через пелену. В основном, это были девушки, совсем ещё юные, с мясистыми грубыми лицами, и бритые молодые люди, вернее, бритые «пацаны». Все они, почти десяток человек, как-то нашли себе место на скамейке, притом, что там уже сидел я. Меня они упрямо не замечали.
«Может, я и правда уже мёртв?» — подумал я, вставая о скамьи. Но, пройдя несколько шагов, я услышал за своей спиной глухой мужской оклик: «Эй, мудила, куртку забыл», — и последовавшее за ним бесстыдное бабское ржание.
Я немного прошёл по Тверской, но на ней было слишком шумно и светло, слишком жизнерадостно, никуда не спешащие и позитивно настроенные люди расслаблялись. Сегодня же вечер пятницы, вспомнил я, вернее, ночь пятницы, вернее, уже суббота, сегодня, в субботу вечером будет долгожданный концерт. И Вадим даже не позвонил заранее, не напомнил, эх, какой безответственный Вадим. Впрочем, оказалось, что в телефоне у меня 9 пропущенных вызовов (я не слышал ни одного, хотя телефон был на средней громкости), и 2 из них — от Вадима. Остальные были от Наргиз. Я вернул телефон в карман и углубился в тёмные переулки, сосредоточив на ней свои мысли.
Я остро чувствовал взгляд Наргиз на себе, пронзительно остро, будто с меня содрали кожу и поставили, беззащитного, перед ней. Она смотрела тяжело и твёрдо, не отводя взор. Мои обнажённые нервы были все перед ней.
— Не переживай, Наргиз, я обязательно перезвоню тебе, — пытался я мысленно говорить с ней. — Я больше не такой. Я — ответственный и серьёзный человек. Ты нравишься мне, я может быть, тебя даже люблю… но дай мне время, я просто ещё не разобрался с собой, со своими проблемами. Видишь, как запутано у меня всё…
— Что же ты не говорил мне этого той ночью, а, Андрей? — отвечала мне также мысленно саркастичная Наргиз. — Что же ты не сказал, стягивая с меня трусы: «Ох, Наргиз. Я ещё не разобрался со своими проблемами, Наргиз, у меня столько проблем. Они никак не могут подождать. Я должен посидеть и подумать о них, Наргиз».
— Завтра, я позвоню тебе завтра, говорю же тебе, Наргиз, — отвечал я ей, раздражаясь. Я был измождён и больше ничего не хотел, и не мог ни идти, ни сидеть, ни думать, ни ловить такси. Наугад, тыкаясь как слепой котёнок в утопающие во тьме дворы, я добрёл наконец до Партиарших прудов. Единственный патриарший пруд таинственно шелестел, отражая серебряный, мерно льющийся свет луны. Вокруг пруда также обретались жизнерадостные неспящие люди, но мне было уже плевать. Я снял куртку, постелил на скамейку и, улёгшись на ней, сразу уснул.
Мой сон был прерывист и тревожен. Сначала меня разбудил пьяный желающий разговоров мужик с седыми опавшими усами. Он пытался угостить меня водкой из бутылки, и, подняв меня в вертикальное сидячее положение, некоторое время излагал историю своей неудавшейся жизни. «Первый свой капитал заработал я на продаже моркови, — повествовал он — Огромную порцию с мужиками на рынке загнал. Ну, они и говорят: чё, Васильич, пошли, отметим… Вот так и отмечаю, по сей день…» — на этой трагической ноте я извинился, взял куртку, добрёл до следующей скамейки и лёг там. Мужик больше не подходил. Потом разбудила полиция. «Доброй ночи, ваши документы» — говорят.
— Одну минуту, мистер полицейский… — документ нашёлся, был тщательно изучен. Мне предложили пройти в отделение, в ответ я предложил пятисотрублевую купюру, оставшуюся от Фила. Полиция вошла в моё положение, но предложила всё же найти другое место для сна, желательно, за пределами курируемого ими участка. В бреду я непостижимым образом пересёк Садовое кольцо и улёгся на возникшем передо мной нелепом нагромождении плит. Там и провалился в заключительный этап своего полубреда-полусна.
Я проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд, пристальный и тяжёлый, как дуло танка. Я медленно повернулся ему навстречу, опасаясь худшего. Я увидел громадную, возвышающуюся надо мной скалу. Два неподвижных каменных глаза на ней пристально глядели на меня. Два каменных глаза, исполненных еврейской грусти.
Я лежал у подножия памятника поэту Мандельштаму, и, судя по всему, суровая копия поэта не одобряла такого соседства. Лично я не увидел в этом ничего оскорбительного: всё-таки, я спал не у него на груди, пуская долгие слюни на выточенный из камня галстук, не спал, панибратски обняв за плечи или чего доброго, покровительственно возложив руку на лысину, даже не на коленях, а в ногах, как презренный раб. К тому же, я заметил уже давно, как приятно иногда поспать возле памятника: они защитят тебя от солнца, от ветра и птичьего дерьма, которое всегда достаётся им целиком без остатка.