Мне стало смешно, но смеяться я не мог. От одной попытки усмехнуться голова, как старый двигатель, загудела. В коридоре появилась врач, сразу протиснулась в дверь, тяжело дыша, бросив нам: проходите. Мы зашли, все вчетвером, как дружное семейство. Заботливые солдатики уже чуть не несли меня на руках.
Врач была грузной малоподвижной женщиной с очень серьёзным лицом, обрамлённым жёсткими седыми волосами. Меня усадили возле неё, на низкую кушетку.
— Фамилию свою помните, молодой человек? — спросила женщина, неторопливо листая карту.
— Че…Чер-кашин. — с усилием проговорил я, не выронив ни единого зуба.
— Черкашин… Андрей Иванович… та-а-ак. Левый глаз можете открыть? — она отложила раскрытую карту и посмотрела на меня. Глаза у неё были большие и влажные, очень печальные, как у носатого, но только не василькового, а асфальтово-серого цвета. Обхватив мою голову одной рукой и задрав её немного вверх, она прикоснулась к закрытому глазу. Я заорал, морщась от боли, но она не убрала руку, разодрала веки. Левым глазом я увидел мутные очертания.
— Зрачок цел, всё в порядке, — сообщила мне врач, — задета роговица, но это ничего. Заживёт, не переживайте.
Глаз снова захлопнулся моментально, как дверца на пружинке. Врач взяла в руку маленький молоточек и придвинулась ко мне.
— Следите за молоточком, — попросила она. Она повела молоточком влево и вправо. Я попробовал последить за его направлением, но почувствовал тошноту. Я отвернулся. Бурная, грохочущая волна вздымалась из желудочных глубин.
— Подожди! — почти закричала врач, но я с громким рыком уже блевал на её стол чёрно-рыжей обильной жижей. Жижа лилась и лилась, а солдатики, спокойные, наблюдали за мной в тишине.
Я блевал недолго, но очень устал, на лбу выступил крупный пот, я откинулся на спинку, отирая испачканные губы. Врач молча стирала салфеткой редкие капельки, попавшие ей на халат.
Потом она отошла к занавешенному жалюзи окну, включила воду в кране. По её спине я чувствовал, что она сердита, но когда она повернулась, я увидел вполне благодушное выражение. В руках у неё было что-то мокрое и холодное, она обмакнула им моё лицо и шею.
— Так легче? Посиди так, отдохни, — по натужному скрипу дерева я понял, что врач вернулась на своё место. Я сидел, уперевшись затылком в стену, не открывая глаз. Солдатики и носатый нетерпеливо переминались, казалось, не замечая муторных ароматов. Наконец, откашлявшись, носатый подал неуверенный голос.
— Но мы всё-таки хотели узнать, долго нам ещё тут?.. Ну это… — и замолчал.
Врач долго ждала окончания фразы, а потом переспросила:
— Долго вам ещё что?
— Ну, это… надо же мне знать, что с парнем, забирать его, или как… машина ждёт…
Я не видел выражения лица докторши, но я был почему-то уверен, что оно было сочувственным.
— Ваш… подопечный нуждается в срочной госпитализации. Вы что, собираетесь давать ему автомат в руки?
Носатый насупился, как пристыженный школьник. Снова воцарилась тишина. Тикали часы и мерно поскрипывала кресло. Носатый всё откашливался, громко втягивал ноздрями воздух. Нетерпеливые солдатики, как мыши, негромко копошились по углам.
Врач долго заполняла какую-то бумагу, потом отдала носатому. Носатый похрустел бумагой, снова обильно втянул и вытянул ноздрями воздух. «Ладно, пошли», — пробурчал он наконец. Открылась и закрылась дверь, вызволив по-английски ушедшую бесшумную троицу.
— Посидите здесь, — сказала мне врач, — сейчас вас отведут в отделение, оно недалеко, в соседнем корпусе.
И она вышла вслед за военщиной, оставив меня наедине со своей рвотой.
Я уже почти провалился в сон, когда в коридоре появилась молоденькая медсестра в бледно-розовых одеждах. Она ласково мне улыбалась. Очень хотелось попросить, чтобы она погладила меня по голове.
— Вы можете встать? — пропела она ангельским голоском, уже примериваясь к моему локтю. Медсестра была столь милой и хрупкой, что я, не ожидая сам от себя, резво вскочил на ноги, только бы не утруждать её, и как можно увереннее сказал: «Я пойду сам». Она понимающе кивнула, но всё же осторожно обвила мою руку. От медсестры пахло таким же грушевым ароматом, как от Нины.