Мы медленно пошли по широкому коридору, немного качаясь из стороны в сторону. Голова почти не кружилась. Мне стало немного легче. Странная весёлость появилась во мне. Очень хотелось подпрыгнуть в воздухе и ударить нога об ногу, как делают это люди в бродвейских мюзиклах, но я ограничивался всего лишь стеснительной беззубой улыбкой.
Напротив туалета мы сделали остановку. Медсестра пообещала ждать меня снаружи. Я склонился над раковиной, подставил голову под воду, долго и с наслаждением умывался, не прижимая рук к лицу, но погружая лицо в ванночку, образовавшуюся в сложенных лодочкой руках. От ледяной воды ломило кости лица, я жадно пил её, не обращая внимания на ставшие вдруг слишком чувствительными, как 16-летняя курсистка, губы. В туалете висело большое чистое зеркало, но я так и не решился взглянуть в него. Насухо вытеревшись шершавыми бумажными полотенцами, я вернулся в коридор. Я посмотрел в обе стороны, самостоятельно завернул за угол. Медсестры нигде не было. На ближайшей двери висела картинка с изображением лестницы. Я открыл её, и картинка не обманула — лестница действительно была. Я самостоятельно спустился на один пролёт вниз.
На этаже курил тихий человек, с красными пятнами по всему лицу. Я встал рядом с ним, прислонился задом к батарее, тоже закурил. Мы вдумчиво курили в тишине какое-то время, может, этот человек с пятнами и думал о чём-то значительном, а я только притворялся, что думал. В голове была одна ерунда. Не желавший рассеиваться дым жёг лицо. Не докурив, я бросил бычок в урну, и тот ядовито зашипел, угодив в невидимую мне воду.
Я с трудом преодолел ступеньки и вышел на улицу. Пошёл, не торопясь в сторону метро, хромая, шлёпая лужами. Внутри уютно поскрипывало и кололо, как в старой навьюченной телеге. Грязная вода затекала в пробоины дырявых кед.
В отражении витрины я случайно поймал своё лицо, но не стал всматриваться. Мелькнули только красные сияющие глаза над чёрными, будто сгнившими синяками. Я зашёл в аптеку, купил обезболивающее и проглотил несколько пилюль по дороге. Сел в просторный троллейбус, едущий в центр, устроился у окна. Было приятно наблюдать, как дождь хлестал многочисленных пешеходов, как лились с неба его бесконечные струи, увлажняя землю. Город был словно вымыт шампунем, он был свеж и задорно блестел. Мокрые лица пережидающих под навесами пешеходов сияли ярче витрин.
В кармане время от времени вибрировал телефон, напоминая об упущенных звонках. У телефона был включён звук, но я снова их не услышал. Вытащил телефон экраном вниз, отключил. Вышел на Триумфальной площади. Неторопливо пошёл, сам не зная куда, завернул в первый попавшийся переулок.
Добрёл до первого попавшегося кафе, сел за столик на открытой веранде. С любопытством глядевшая на меня официантка почти сразу же принесла заказанный мной кувшин белого вина. Я вытянул ноги и налил полный бокал. Бокалы в этом кафе были роскошные: пузатые и длинноногие. Мне принесли сразу два, в слабой надежде, что я всё же не буду выпивать всё вино в одиночестве. Но я выпивал. Я встряхнул пачку — в ней оставался ещё десяток сигарет. Достал из кармана деньги — их тоже хватало.
Возле кафе два малыша стояли под крышей и ели стекающий по их пальцам белый пломбир. Впервые за последние несколько дней я ощутил подобие голода. Выбравшись из кафе, я купил в палатке напротив жирную сосиску в тесте и жадно съел. Желудок заурчал благодарно. Одной сосиски мне показалось мало, и я направился в «Макдональдс», отстоял недлинную очередь, заказал картошку, два соуса, чизбургер и большую колу со льдом. В помещении сидеть не хотелось, и я сел на улице, хотя всё ещё лил упрямый дождь.
От вредной еды мне всегда становилось спокойно и радостно, стало спокойно и радостно и сейчас. Я ел и размышлял о свободе. Свобода лучше, чем несвобода, так думал я. Можно ведь делать всё, что придёт в голову. В голову, покрытую уцелевшими волосами. Можно снова подойти к кассе, отстоять очередь и заказать чизбургер. Можно выйти на улицу и купить пирожок. Можно пойти на Белорусский вокзал и оттуда уехать в Белоруссию.
Уцелевшим глазом я заметил вдруг, что сижу не один. Рядом со мной на пластиковом стуле нагло расположился пушистый средних размеров кот. Пушистость его была выборочна, и сосредоточилась, главным образом, на холке и на хвосте. Пушистой холкой он напоминал миниатюрного льва. Вздёрнутыми, устремлёнными вверх ушами — хищную рысь. Он смотрел на меня горящими внимательными глазами, смотрел, как я доедаю чизбургер.
— Привет, кот, — поприветствовал я его, — хочешь мой чизбургер?
Кот промолчал, продолжая изучать меня немигающим взором. Во его внимательных ясных глазах читалось нечто, близкое к интеллекту. Во всяком случае, кот этот имел более интеллектуальный взгляд, чем половина моих друзей. В осанке, в ухоженности, его утончённой худобе виднелась порода, кот был явно голубых кровей. Он обладал тактом. Было ясно, что он хочет есть, но он не клянчил, не мяукал жалобно, а имел абсолютно независимый, немного снисходительный даже вид.