Утро я почти всегда проводил с Сатишем. Помогал ему с логическими матрицами. Работая, он говорил о своих детях. Обеденный перерыв проводил за баскетболом. Иногда после игры я заходил в лабораторию Очковой Машины — посмотреть, чем он занимается. Он работал с органикой, подыскивая химические альтернативы, которые не вызывали бы врожденных дефектов у амфибий. Он анализировал образцы воды на содержание кадмия, ртути и мышьяка. Очковая Машина был своего рода шаманом. Он изучал структуры генных выражений у амфибий — читал будущее по генным дефектам.
— Если не принять меры, — сказал он, — то лет через двадцать большинство амфибий вымрет.
У него стояли аквариумы, полные лягушек — с тремя и более ногами, с хвостами, без передних лапок. Монстров.
Рядом с его лабораторией располагался кабинет Джой. Иногда Джой слышала, как мы разговариваем, и заходила к нам, скользя ладонью по стене, — высокая, красивая и слепая. Она занималась какими-то акустическими исследованиями. Длинноволосая, с высокими скулами — и с такими ясными синими и прекрасными глазами, что я сперва даже не понял, что они не видят.
— Не вы первый. — Она никогда не носила темных очков, никогда не ходила с белой тростью. — Отделение сетчатки, — пояснила она. — Мне было три года.
Днем я пытался работать.
Сидя у себя в кабинете, я тупо смотрел на доску для маркера. На ее широкую белую поверхность. Брал маркер, закрывал глаза и писал на доске по памяти.
Потом изучал написанное и швырял маркер через комнату.
В тот вечер мимо проходил Джеймс. Остановился в дверях со стаканчиком кофе в руке. Увидел разбросанные на полу бумаги.
— Приятно видеть, что ты над чем-то работаешь, — сказал он.
— Это не работа.
— Значит, начнется потом.
— Нет. Не думаю.
— Нужно лишь время.
— Как раз время я трачу зря. Твое время. Время этой лаборатории. — Откуда-то из глубин всплыла совесть. — Мне здесь нечего делать.
— Все в порядке, Эрик, — успокоил он. — У нас в штате есть ученые, у которых индекс цитирования меньше трети твоего. Твое место здесь.
— Все уже не так, как прежде. И я уже не тот.
Джеймс посмотрел на меня. Снова тот печальный взгляд. И он мягко произнес:
— На научные исследования можно списывать налоги. Дождись хотя бы окончания твоего контракта. Это даст тебе еще два месяца.
А потом мы можем дать тебе рекомендательное письмо.
Той ночью в своем номере отеля я сидел, уставившись на телефон, потягивая водку. Представлял, как звоню Мэри, набираю номер. Моя сестра, так похожая на меня и все же другая. Представлял, как услышу ее голос на другом конце линии.
«Алло? Алло?» Эта немота внутри меня… странная тяжесть слов, которые я мог сказать: не волнуйся, все хорошо… Но я ничего не говорю, позволяя телефону скользнуть в сторону, и через несколько часов обнаруживаю себя у ограды, очнувшегося после очередной отключки, промокшего до нитки, смотрящего на дождь. Раскаты грома приближаются с востока, за стеной дождя, и я стою в темноте, ожидая, когда жизнь снова станет хорошей.
Вот оно: чувство, что мой разум не обеспечивает моей перспективы, моего будущего. Я вижу себя со стороны: угловатая фигура, залитая желтым светом натриевых ламп, глаза серые, как штормовые облака, как оружейный металл. Состояния сна и бодрствования неразличимы. Тяжесть памяти придавливает меня, потому что когда что-то узнаешь, забыть уже невозможно. Дарвин однажды сказал, что серьезное изучение математики наделяет людей дополнительным чувством, — но что делать, когда оно противоречит другим твоим чувствам?
Моя рука сгибается, и бутылка из-под водки, кувыркаясь, улетает в темноту — отблеск, звук бьющегося стекла, осколки, асфальт и брызги дождя. Нет ничего иного, пока нет ничего иного.
Лаборатория.
Сатиш говорит:
— Вчера в машине я разговаривал со своей дочкой, ей пять лет, и она сказала: «Папа, пожалуйста, помолчи». Я ее спросил — почему, и она ответила: «Потому что я молюсь, и мне надо, чтобы ты молчал». Тогда я спросил, о чем она молится, а она сказала: «Подружка взяла у меня тюбик бальзама для губ, и я молюсь о том, чтобы она его вернула».
Сатиш старался не улыбаться. Мы сидели за столом в его кабинете и ели ланч.
— Я ей говорю, ну, может быть, она такая же, как я, и просто забыла. Но дочка сказала: «Нет, она уже больше недели не отдает».