«Да, — говорит доктор, — такое бывает. Воля к жизни. Спасение или гибель иногда зависят от нее. Рассказывают про тяжелораненых, которых воля к жизни наделяла прямо-таки неслыханной, труднопостижимой силой и небывалой духовной энергией. Так это, очевидно, было и с вами, и сейчас еще воля к жизни помогает вам. Что же касается безумной идеи переплыть Сену, то вы не могли придумать ничего более разумного, более целесообразного. Это совершенно ясно: холодная вода сперва, так сказать, закупорила дыры от пули, а потом заставила свернуться выступающую кровь. Не будь этого, поверьте мне, вы очень скоро истекли бы кровью».
Холодная вода — мое спасение! Слышишь, Большой Чарли, маленький умишко? — а ты рассчитывал на совсем другое действие холодной воды. Вот что называется — перст судьбы. Можно и по-научному сказать: диалектика жизни! Жизни, а не смерти. Вода, которая должна была быть моим врагом, стала моим другом. Правда, она предо мной в долгу и обязана предоставить мне компенсацию. Она сослужила службу Большому Чарли, сыграв скверную шутку со мною. Тем не менее я не мог ожидать, что она столь блистательно себя реабилитирует. Большой Чарли, потерпевшее поражение ничтожество, твои орудия начинают действовать против тебя. Скоро тебе конец.
Конец еще не наступил. Щелкают задвижки на двери камеры, всовывается ключ в замочную скважину, открывается дверь. Здание, где я нахожусь, прежде, видимо, было жилым домом или конторой. Семь или восемь этажей — мне оно знакомо до шестого, — все они приспособлены или перестроены для нужд отделения гестапо в Гренобле. Одна лишь тюрьма занимает два этажа. Построили перегородки, обили двери листовым железом, огородили решетками проходы — в общем, сделали вполне пригодную тюрьму. Не хватает только дворика. Но здесь не выводят на прогулку. За две с лишним недели я только один раз покинул свою камеру, чтобы вымыться в душевой. Как я установил, когда меня, очень редко, водили на допрос, место моего заточения — шестой этаж. Это достаточно высоко, чтобы ощущать покачивание дома, когда английские летчики сбрасывают поблизости бомбы. Мы довольно часто слышим гудение их самолетов, обычно они летят дальше, говорят, в Северную Италию. В таких случаях люди в городе вздыхают с облегчением, и я могу их понять. Сам же я испытываю разочарование. Я мечтаю о налете, при котором весь дом превратился бы в развалины и все нацисты погибли бы, а мы, сорок или пятьдесят заключенных, оставшись в живых, пробили бы себе дорогу к свободе. Я лежу на нарах, день за днем, и сжимаю кулаки. Что они собираются со мной сделать? Только в самом начале заключения меня несколько раз вызывали на допрос; всякий раз допрашивал другой, всякий раз вопросы были те же, но все это делалось без особого старания. Большого Чарли, при поступлении вручившего мне свою визитную карточку, я потом не видел. Его заместители — так, по крайней мере, могло показаться — вовсе не желали тратить силы на дело, которое не останется в их руках. Даже пощечины, которыми они награждали меня, были, так сказать, ритуальными. Однажды один из них приказал мне лечь животом на стул и несколько раз ударил палкой по заду. Конечно, было больно, но боль была не такая, какую представляешь себе при слове «пытка». Было чувство унижения, оно жгло, но неужели это действительно все? Потом обо мне, казалось, забыли, и это, пожалуй, было хуже жестоких допросов. Вскоре я по звукам научился различать, что происходит в коридоре. Каждый день, не исключая воскресенья, заключенных выводили из камер — на допрос, на различные работы, для отправки. К моей же двери никто не подходил. Наконец, вывели и меня, но, к моему удивлению, лишь для того, чтобы впихнуть в большую и без меня битком набитую общую камеру. Спустя короткое время без видимых причин снова перевели в одиночку. В другой раз в мою камеру подселили новичка, в нем с его растерянностью я увидел себя таким, каким был в первый день. Однако вечером я опять остался один. Во всем этом нельзя было уловить смысла, по-видимому, действовали не в соответствии с обдуманными намерениями и целями, а назначали или отменяли изоляцию в зависимости от того, имелось или не имелось свободное место, а если бывали заняты чем-то другим, незаконченные дела мариновали до тех пор, пока для них снова не находилось время.