Пиши, Танек, как понравился этот отрывочек из моей жизни. Если понравился, могу еще кое-что нацарапать. Например. Нет, не буду приводить этот пример, а то не захочешь. А смешная была история с г о р ш о ч к о м. Вот если бы могли встретиться, поговорить нашлось бы о чем. Я, по-моему, мог бы говорить без передышки часов десять. Ну, подождем. Спать охота жутко. Вчера был дежурным по роте. Пришлось крепко поишачить, что на мою тонкую натуру действует весьма отрицательно. Видишь ли, к нам должен был приехать с осмотром генерал-майор. Заставили все мыть, чистить-блистить. Кое-как управились, а минут через десять он и появляется. Аж даже страшно стало. Генерал-майор! Солидная персона. К тому же с ним начальник училища и еще всякое начальство. Ну вот я это генералу докладываю, а у самого сердце где-то в пятке, возле самого каблука. Пронесла его все-таки нелегкая. Даже за ручку поздоровался. Гордишься? Ах, если бы увидеть тебя хоть на полчасика. У нас несколько курсантов приехали из Москвы. Рассказывают, что у вас не ахти как хорошо. Ну да ничего не поделаешь — война. Вот кончим, Таненок, войну — тогда заживем. Только бы она скорей кончилась. Пиши. Нежно целую тебя. Борис.
Через несколько минут «тридцатьчетверки» поднялись по крутому берегу к лесу и, вытянувшись в колонну, пошли по дороге.
Андриевский по-прежнему шел впереди.
На марше он не любил идти сзади, хотя считалось, что там идти легче и безопасней. Однако, замыкая колонну, он вынужден был бы полагаться на опыт и бдительность кого-то другого, а впереди он сам был готов заметить опасность и встретить ее лицом к лицу. Он верил в себя, в свое чутье, в свою удачу.
Дорога была скверная, лесная.
Совсем развиднелось, но солнце не просвечивало ни в одной части матовой поверхности неба. Кое-где между деревьями лежали пятна снега на темной грязной земле. Весной не пахло…
По обе стороны дороги стоял молодой нерослый сосняк, такой густой, что просматривался он вглубь лишь метров на двадцать. За пределами этих двадцати метров могла таиться любая угроза, и Андриевский вынужден был забыть свое дурное настроение, весь отдаваясь наблюдению за лесом. Он был так напряжен, что забывал отвечать на вопросы Ларкина, которые изредка, хрипловато и тихо, звучали в его наушниках:
— Что наблюдаешь? Отвечай, что наблюдаешь?
— Что наблюдаешь, — бормотал сердито про себя Борис. — Ни черта не наблюдаю…
За долгую свою фронтовую жизнь и Андриевский и Ларкин привыкли строго соблюдать правила переговоров по рации. Оба они понимали, что дисциплина радиомолчания на марше была необходима, чтобы не открыть противнику местонахождение танков, не дать им в руки секретную информацию, а также чтобы не мешать командованию управлять своими подразделениями, поскольку вся бригада пользовалась одной общей радиоволной. Однако при этом оба они знали, что с недавнего времени командование начало смотреть сквозь пальцы на некоторые нарушения радиоправил, поскольку к концу войны у немцев почти не осталось пеленгаторов, да и вообще их отступающим в беспорядке войскам стало не до того, чтобы серьезно заниматься прослушиванием эфира. Поэтому в данной ситуации, когда рота действовала самостоятельно, когда с каждым километром ее отдаления от бригады радиосвязь между ними становилась все слабее, когда, наконец, существовала реальная опасность нарваться на засаду, Ларкин решил, что при таких обстоятельствах роте необходима постоянная информация о том, что происходит впереди.