В этот момент Станову вспомнилась вся его жизнь, какая-то нескладная, неудавшаяся.
Чувство щемящей жалости к самому себе вползло в грудь, цепко ухватилось за сердце. Тоска смертная!
Кто бы разогнал ее! Ведь никто не поймет, что бередит отвергнутую душу.
Поручик резко оборвал песню, судорожно всхлипнул. Тоска! Разве кто поймет? Эх, люди — звери!
— Мы еще почище зверей! — прохрипел он, отвечая на свою мысль. — Глотки друг другу рвем, да так, что львы позавидуют... Кто мы? — поворачиваясь к собеседнику, спросил он. — Гниль, могильные черви!
Павел грохнул кулаком по столу, удивленно посмотрел на помощника:
— Что, до небесных ворот на карачках добираешься?
— Я тебя спрашиваю: зачем мы живем, кому нужны, для чего?
— Как для чего? — переспросил озабоченно командир.
— Да так! — Станов подсел ближе. — Что мы сделали? Скажи, что мы сделали? Жизнь-то дикая, пустая! Давим друг друга, топчем, мнем, мучаем...
— А что тебе надо?
— Опять не то! Для чего мы существуем? Скажи, полковник, для чего ты собрал своих гуннов, какое прекрасное царство хочешь завоевать?..
Павел упорно молчал и потирал пальцами виски. В морщинах на лбу тонкими полосками блестел пот.
— Мы как былинки в поле, никого вокруг нас нет. Пустота! — продолжал Станов. — Стоим, потому что не трогают. Чуть затронут — и сломались. А жизнь, жизнь-то зачем дана?
Павел тяжело думал, подыскивая ответ, пальцы безостановочно шарили по липкому столу. С горечью сказал:
— Родили нас, вот и живем. Сломают — умрем. Нас не сломают — мы сомнем. Вот и вся жизнь! Чего тебе еще надо?.. Чего ты пристал? На, лучше выпей.
Павел подал помощнику свой стакан. Станов взял дрожащей рукой, поднес ко рту, усмехнулся:
— Как бытие наше — горько и холодно! А впереди такой мрак, что представить страшно. Катаклизм и хаос!
Он жадно припал к стакану, разливая жидкость на потрепанный мундир с засаленным донельзя подворотничком.
Пока поручик пил, судорожно глотая, стояла тишина. Лишь звонко падали капли из стакана, изредка потрескивали поленья в камельке, да за окном поскрипывал снег под чьими-то ногами. Павел не отрываясь смотрел на своего помощника, и сердце у него неизвестно отчего ныло.
— Все равно пропадать! Дальше некуда. И ты со своим отребьем...
— Насосался, так спи! — грубо оборвал Павел. — Без тебя тошно.
Поручик, разъезжаясь локтями по мокрому столу, медленно опустил голову. Отсветы пылающего очага изредка освещали его измученное, словно после тяжелой болезни, лицо. Точно у мертвеца, тускло, неподвижно блестел приоткрытый глаз. Расширившийся зрачок напоминал расплавленную дробинку. Павел с безотчетным страхом придавил пальцем веко, но оно открылось, и незрячий глаз сверкнул опять. Тогда командир передвинулся подальше от спящего.
Долго еще сидел Цыпунов, опершись взлохмаченной головой на сведенные вместе ладони.
«Жизнь-то зачем дана?»
Павел упорно думал над этим, но не знал, что ответить на вопрос помощника. Липкая, засасывающая пустота лежала перед ним. Она была пугающе беспредельна. Ленивым движением взял бутылку, прищурившись, глянул через нее на очаг — пламя превратилось в радужный ореол. Потом сделал несколько глотков и швырнул склянку в камелек. Искры и угли разлетелись по юрте. Спирт, выливаясь из горлышка, окрасил огонь в нежный, голубоватый цвет. И трепещущие отблески его сразу приобрели таинственный, загадочный оттенок.
— Бырджа Бытык — дух огня! — усмехнулся Павел. — Дух, которого никогда не видели люди. А все-таки он есть!
Командир со стоном вздохнул.
— Врешь! — возразил он, словно с кем-то спорил. — О смерти рано еще думать. Я повоюю, поживу... А этот разнюнился. Зачем живем? Дурак! Живешь и живи. Так лучше. Меньше думаешь — меньше дум, и на душе спокойнее. А все-таки...
За спиной Павла на стене шевелилась его фантастическая, косматая тень. Потом она, замирая на некоторые мгновения, поползла вниз, судорожно дернулась из стороны в сторону и застыла в одном положении. Затухающий камелек в последний раз осветил неподвижные фигуры отрядников, бледное лицо Станова и погас. Посветлевшие проемы окон со вставленными в них льдинами предвещали приближение рассвета.