— Что, братцы? Вячеслав Иванович прав: прокатчики напортачили, а вы с закрытыми глазами свое дело сделали, и баста! А надо смотреть в оба, или, как говорят, во все глаза. У нас с вами вон сколько глаз, не слепые.
— Так мы же как думали? На все сто доверяли прокатчикам. А они подвели. Черт нас попутал, — виновато сказал Никифор.
— Нечего на других валить.
— Сами оконфузились, что говорить.
Люди зашумели, стараясь не смотреть в глаза Косачеву.
— Ну вот что, ребята, — сказал Косачев, обращаясь ко всем. — Эту паршивую трубу выбросить и забыть. Такой у нас не было и никогда не должно быть. И чтобы никаких разговоров, никакой паники. Ни дома, ни на улице, ни в трамвае, нигде ни слова. Может, потом когда-нибудь вспомним, а сейчас, сами понимаете… Ясно?
— Понятно.
— Что говорить?
— Не малые дети.
— А с тебя, Никифор, не слезу, пока не добьемся своего. Бери всю бригаду, пошли на стан.
Косачев пошел с бригадой Никифора Даниловича на формовочный стан и сам до утра возился с наладкой зажима на середине трубы, обсуждая с рабочими и мастерами каждую деталь. Вместе с Косачевым работали Водников, Поспелов, Андрей Шкуратов. Глядя на всех, трудно было разобраться, кто здесь инженер, кто рабочий, кто директор: все были похожи на солдат, защищающих крепость под обстрелов, или на матросов, закрывающих пробоину в корабле в момент опасности при шторме в открытом море.
Зазвонил телефон, кажется междугородный, с особым прерывистым треском. Спокойным и ровным голосом Косачев сказал в телефон:
— Слушаю, товарищ Коломенский? Да, это я.
— Здравствуйте, Сергей Тарасович.
— Здравствуйте.
— Как дела? Как настроение у рабочих?
— Мы все готовы, товарищ Коломенский. Доделываем кое-какие мелочи, ждем команды.
— Сегодня ночным рейсом я и министр Петров вылетаем к вам с группой товарищей.
— Правительственная комиссия?
— Да.
— А Пронин?
— И Пронин.
— До свидания, Сергей Тарасович.
— До свидания.
9
Как-то вечером, когда Николай выходил из проходной, его позвал чей-то голос:
— Коля!
Он оглянулся и увидел Алевтину. Она была нарядная, в новых сапожках, в пуховом оренбургском платке. Подошла, сняла перчатку, подала руку:
— Здравствуй. Не ждал? Пойдем в кино, у меня два билета.
Теплой рукой она крепко держала его руку, не отпускала.
— Делать нечего? Выходная?
— Нет. Совсем ушла с работы. К вам на завод аппаратчицей оформляюсь. Подумаешь, какая наука, нажимать кнопки на конвейере! Не задержусь в ученицах, быстро освоюсь. Хоть у вас не так тепло, как в ресторане, и музыки нет, зато рядом с тобой буду каждый день. — Она виновато посмотрела на его грустное лицо, смутилась. Помолчав, продолжала: — Извини, что я пристаю как банный лист. Может, не вовремя? Тяжко тебе? Я и сама извелась, да что теперь сделаешь? Она живая тебя мучила и мертвая не отпускает.
— Шла бы ты своей дорогой, — беззлобно сказал Николай. — Не касайся чужой раны.
— Разве виновата, что моя дорожка с твоей скрестилась?
Алька осеклась, поняла неловкость и неуместность такой игривости.
Николай с укором сказал ей:
— Все чудишь, Аля? Спектакли устраиваешь? Пора повзрослеть.
— Разве не видишь, как я изменилась? Совсем не такая, как раньше была. Бегала за тобой, бросалась на шею. С первой встречи вела себя как дура. Помнишь, когда на практику приезжал?
— И я тогда не умнее был.
— А меня испугался.
— Да нет. Просто ни к чему это было. Ладно, пока. С тобой заговоришься, насмерть замерзнешь.
— Да будет тебе, я серьезно. Не хочешь в кино, пойдем на хоккей.
Николай пожал плечами:
— Спасибо, Аля. Я не могу.
— Ну какой же ты, Коля! — пошла за ним Алька. — Скажи сам, куда хочешь. Мне хоть на край света, только с тобой. Может, пойдем на концерт?
Они удалялись от проходной и уже шли по тротуару, где шумела, толпилась публика.
— В таком виде? — сказал Николай. — Я же со смены. Скажи, ты всерьез надумала на завод?
— Ага! Правда.
Он испытующим взглядом посмотрел ей в лицо, усмехнулся: «Что это с ней? Очередная блажь или серьезный шаг к перемене жизни?»
Она присмирела, сникла под его взглядом, застенчиво опустила голову. Это было новое в ее поведении. Неужели правда, что Алька повзрослела?
— Замерзла? — спросил он. — Пальтишко у тебя чудно́е, на рыбьем меху.
— Зато модное, — сказала она. — Стерплю, не замерзну. Ты поезжай переоденься, а я подожду. У кассы в концертном зале постою. Беги, вон твои трамвай, не то уйдет.
Он ничего не сказал, побежал к трамваю, едва успел вскочить на подножку, уехал. Она стояла в некоторой растерянности, не зная, придет ли он. Наверное, нет. Но если не сегодня, так в другой, в пятый, десятый раз. Алька сама найдет его, не поленится, не отступится, не такой она человек. Теперь никто не стоит между ними. Забудет же он когда-нибудь Нину, поймет, что все на свете со временем меняется, изменится и она, Алька, в чем-то изменится и он. Не сегодня, не завтра, так когда-нибудь позже. Она подождет.