Она грустно улыбнулась, прибавила газу, помчалась по широкой улице, обгоняя другие машины. И все думала о Николае.
«Старая банальная история, — пыталась иронизировать Нина. — Они любили друг друга, его призвали на воинскую службу, а любимая не дождалась и вышла за другого. Он вернулся, она раскаялась, бросилась к нему, но поздно: он разлюбил ее. Что я выдумываю? Неправда это! Он любит меня! Не так-то просто забыть, что между нами было. Ах, дура я, дура! Взвинтила себя, бог знает что воображаю! Говорят, время стирает в памяти все. Хватит, забуду все. Домой!»
Муж укладывал в постель Коленьку. Когда вошла Нина Степановна, отец и сын обернулись на стук двери, Коленька вырвался из рук отца, побежал к матери.
— Я не хочу спать, мамочка, еще рано. Разреши мне.
Нина подхватила сынишку на руки, но тут же опустила на пол:
— Отойди, я холодная. Простудишься, дай раздеться.
— Где ты была? — недовольным голосом спросил ее Поспелов, не выходя в прихожую и не пытаясь помочь жене снять шубу. — Знаешь, который час?
Не обращая внимания на строгий тон мужа, Нина мирным шутливым тоном сказала:
— Счастливые часов не наблюдают. Правда, Коленька?
Легко подняла на руки сына, пошла в комнату, где был муж.
— У меня еще нет часов, — ответил мальчик и засмеялся. — Когда вырасту, купишь мне вот такие круглые, большущие, как кулак?
— Обязательно куплю, — пообещала Нина. — Ты уже пил чай?
— Ага. И апельсин съел. Папа принес.
— Не один, а два, — сказал Вячеслав Иванович. — И маме оставил, самый большой, как дыня. Принеси-ка.
Коленька побежал на кухню и тут же вернулся с большущим апельсином в руках.
— Вот! — сунул он Нине апельсин. — Это тебе.
— Спасибо. А ты не хочешь?
— Я наелся.
— Ну молодец, иди спать.
Она повела сына к постели.
Вячеслав Иванович продолжал хмуриться.
— Сегодня опять нянечка ругалась, что поздно приходим за Колей, — громко сказал он. — Хорошо, я догадался позвонить с работы в детский сад, узнал, что тебя не было, попросил подождать, сам заехал за Колей.
Нина молчала, укладывала мальчика.
— Ты меня слышишь?
— Да. Говори.
— Слыхала новость: Косачев сбежал из больницы, устроил переполох, все телефоны на заводе оборвал?
— Неугомонный человек, — сказала Нина с одобрением. — Если бы вы все так работали…
— Оставь, пожалуйста. Человек не машина. Про тебя я сказал нянечке, что в больнице дежуришь. Поверила.
Он ждал, что жена сейчас объяснит, где она была и почему так поздно вернулась. Но Нина шутливо сказала:
— Я же знаю, что ты находчивый, с тобой не пропадешь. Ужинал?
— Не хотелось одному. Ждал тебя.
— Сейчас приготовлю. Иди, я быстро.
Он пошел на кухню, сам поставил на стол два прибора, на плиту чайник, уселся и терпеливо стал ждать, когда Нина уложит сына и придет ужинать…
Кто-то из мудрых сказал: чтобы хорошо понять взрослого человека, надо узнать, как он прожил детство и юность. Все доброе и злое, сильное и слабое имеет свое начало.
Нина родилась в Москве на Таганке в старом деревянном доме, приютившемся в тихом переулке с узкой мощеной дорогой и тесными дворами. В большой комнате на втором этаже было много громоздких вещей: двустворчатый шкаф, никелированная кровать, кушетка, высокий кованый сундук, круглый стол и стулья с резными дубовыми спинками. На стенах висело десятка два фотографий — и в рамках, и под стеклом, и просто приколотые к обоям железными кнопками. Над кроватью от самого потолка был натянут старый выцветший ковер темно-коричневого тона с поблекшим узором. Ярким желтым пятном на нем выделялась гитара, подцепленная к согнутому гвоздю тугой петлей из синей шелковой ленты. По праздникам к Нининым родителям приходили гости, пили чай, иногда танцевали, а чаще всего пели песни. Нинина мама играла на гитаре, запевала сильным низким голосом, другие подхватывали напев, а иногда слушали ее молча с задумчивыми, мечтательными лицами.
Когда же от ее песен становилось грустно, отец отбирал у матери гитару, притопывая ногами по деревянным половицам, лихо ударял по струнам, играл веселые задорные припевки, выкрикивая слова мягким баритоном. Вышагивая вокруг стола, останавливаясь перед каждым гостем, он вовлекал всех в веселую игру, и все поддавались азарту, начинали петь, плясать, поднимали такой шум, хоть святых выноси.