— Нет, так не пойдет, — строго сказал Косачев. — Ты же не темный, прожил большую жизнь рабочего человека и отколол такой номер.
— Никаких номеров, я по закону!
— Нет такого закона, чтобы старый кадровый рабочий, хлопнув дверью, со злом на душе уходил с завода, которому отдал всю жизнь.
— Ну, знаешь ли! Брось такие слова! — рассердился Воронков. — Ты же директор, думай, что говоришь.
Директору хотелось как следует отругать своего старого друга. Косачев понимал, что Воронков подал заявление неспроста. Было совершенно ясно, что это своеобразная форма протеста: видимо, давно накипела какая-то обида в душе. Ну что же, друг поступил неправильно. Но нельзя же отвечать на раздражение еще большим раздражением?
Косачев положил руку на плечо Воронкова, мирным тоном сказал:
— Ты, дорогой товарищ, говори прямо! Сегодня ты хлопнул дверью, а завтра другой сделает то же, и значит, я плохой руководитель. Или все плохие? Как тебя понимать?
Воронков покачал головой, сказал без обиды:
— Может, ты и понял бы, кабы задумался над рабочим положением, ну, к примеру, моим. Мы вас везде выбираем: и в завком, и в партком, и в депутаты Советов. От всей души и с большой надеждой голосуем за вас. Вы благодарите за доверие, а после не больно-то слушаете нас. Кое у кого уши закладывает.
— У кого, например? — спросил Косачев.
— А хотя бы у председателя нашего завкома Олега Николаевича Кваскова.
— Чем же он тебе не угодил?
— А тем, что помог младшей дочери Верке выйти замуж за бандита с большой дороги. Слыхал про эту историю?
— Нет, не слыхал, — искренне сказал Косачев.
— Вот видишь, и ты в сторонке! Когда у старого рабочего несчастье, всем уши закладывает, никто не слышит крика и помогать не желает. — Воронков вспотел, потянулся за полотенцем, стал вытирать лицо и шею.
— Всю жизнь говоришь загадками. Скажи хоть раз простыми словами.
— Охрип я, Серега, от простых слов. Верка-то моя, дочка младшая, вот здесь прописана, в этой квартире. Вон ее кровать стоит, новую купил. Не пожелала с нами жить, ушла в общежитие, потому что снюхалась с вором и грабителем и захотела за него замуж. А он, бездомный, черт знает где жил. Так они что надумали? Написали заявление в завком, чтобы им дали отдельную квартиру на двоих. Расписаться, мол, желаем, семью заведем. Я немедленно подался в завком с протестом: прошу не способствовать соединению судьбы моей дочери с бандитом.
— Да откуда ты знаешь, что он бандит?
— Оч-чень даже хорошо знаю! Бандит с большой дороги. А она говорит: люблю его, и все. А я утверждаю — это блажь! И что же происходит дальше? Весь завком единогласно за них: дадим, мол, ордер на квартиру, не возражаем. Квасков против меня даже речь произнес, опозорил мою рабочую честь. Тогда я подался в партком, к Уломову, а он тоже за них, даже смешки надо мной устроил.
«Какой курьез! — думал Косачев, чувствуя облегчение на душе. — Я полагал, случилось что-нибудь посерьезнее. А тут вон оно что!»
— Кто же тот парень, которого дочь полюбила?
— Хитрый хлюст, прощелыга! — сердито сказал Воронков.
— А мне сдается, неплохой он человек, — осторожно вступила в разговор Алена Федоровна. — Уважительный.
Воронков сердито взглянул на жену и ударил кулаком по столу:
— Самая отрицательная личность, даром, что у нас на заводе работает. Погубил мою дочь!
— Что же ты ко мне не пришел? — сказал Воронкову Косачев. — Может, вместе разобрались бы?
— Вот ты и коснулся моего больного места. Приходил я к тебе, одна надежда была, что ты выручишь, запретишь давать им квартиру, а от этого сама собой разрушилась бы их женитьба. Пришел я к тебе в приемную, а секретарша говорит: опишите, мол, суть дела, оставьте заявление, завтра рассмотрим. Написал я ей бумагу, а на другой день получаю ответ по телефону, что по этому вопросу я должен обращаться в завком к Олегу Кваскову. Я говорю: «А что сказал Косачев?» Она повторяет: «Сергей Тарасович давно распорядился, чтобы с такими вопросами обращались в завком». Вот так-то вы мне помогли, друзья хорошие, начальство мудрое. И ты заодно, такой же, как они.
— Не видал я твоего заявления, — сказал Косачев. — Непременно вмешался бы.
— Видишь, какое чудное дело: я тебе писал, а ты не видел. Разве это порядок? Выходит, твоим умом вертят, как хотят.
Косачев от души засмеялся:
— Да что ты, Петро, из всего делаешь трагедию? Давай разберемся, поправим промашку.
Воронков скорчил горькую мину, покачал головой:
— Теперь, Серега, ничего не поправишь. Поздно. Они уже поженились, въехали в новую квартиру. Сам Квасков вручил ордер, не посчитался с моим протестом. Не поддержало меня начальство, обидело.