Украинцы собрали всех видных представителей львовского еврейства (представителей буржуазии и интеллигенции, лидеров еврейских общин) и передали их немцам. Они работали по заранее составленным спискам, вычеркивая из них имена захваченных евреев. Я наблюдала за событиями из своего окна и, даже будучи совсем маленькой, осознавала ужас происходящего. Мне, конечно, запрещали на это смотреть, но я не могла удержаться. Я видела, как украинцы помогают немцам вытаскивать евреев из домов на улицы, где потом их либо расстреливали на месте, либо грузили на машины и везли в Пяски – песчаные карьеры к северо-западу от города. В тот момент лагеря на Яновском тракте[2] еще не существовало, но признанных нетрудоспособными евреев уже начали массово отправлять в концлагерь в Белжеце[3].
Прошло несколько недель, и немцы полностью реорганизовали жизнь города. Всем евреям было предписано, выходя на улицу, надевать на рукав белую повязку со звездой Давида. С 6 вечера до 6 утра был введен комендантский час. Евреи могли покупать продукты и предметы первой необходимости только в специальных магазинах, только с 2 до 4 часов дня и только по ценам, которые устанавливали назначенные немцами украинские управляющие.
Мне не довелось своими глазами увидеть, как менялась жизнь города в первые дни немецкой оккупации, потому что я в это время не выходила из дома. Мы с мамой и братом сидели в квартире на улице Коперника, и я знаю только то, что наблюдала из наших больших окон. Как-то вечером немцы пришли обыскивать наше здание. Сначала они постучали в дверь пожилого врача, чья огромная квартира из десяти комнат занимала в нашем доме целый этаж, и вывели его на улицу. Затем они поднялись этажом выше и выбили дверь в квартире наших соседей. Их тоже забрали. Нас в тот вечер не тронули, потому что наш этаж был разделен на две квартиры, а они обыскали только одну, думая, что здесь планировка совпадает с планировкой нижнего этажа.
Это было, как говаривал потом папа, пожалуй, первым чудом из длинной череды маленьких чудес, хранивших жизнь нашей семьи.
Немцы приходили обыскивать наш дом довольно часто, и консьерж Галевский каждый раз под разными предлогами задерживал их внизу, чтобы дать моему отцу время уйти из квартиры через черный ход. Хороший это был человек, Данусин папа. Он много раз спасал нас. Гестаповцы и эсэсовцы приходили инспектировать здание и спрашивали:
– Живут ли в доме евреи?
А Галевский в ответ отрицательно качал головой – nein! Потом он начинал заговаривать немцам зубы, зная, что мой папа видел из окна, как они подъезжали к дому. Галевский развлекал их беседами и тянул время, чтобы дать ему возможность спрятаться или уйти.
Рядом с нашим домом находилось другое красивое здание, в котором немцы устроили что-то вроде штаба, и поэтому на нашей улице регулярно появлялись всякие высшие чины оккупационной администрации. Многие из них в конечном итоге набредали на нашу квартиру и по очереди забирали себе все что понравится из наших картин, мебели и столового серебра. По всему городу немцы действовали еще наглее: забрав приглянувшиеся вещи, потом они просто сжигали ограбленные дома… У нас все было по-другому, потому что прямо против нашего дома стоял старый дворец, в котором поселился генерал люфтваффе. Некоторые из находившихся у него в подчинении офицеров подумывали поселиться в нашем доме, так что сжигать его у них резона не было.
Один за другим приходили к нам домой немецкие офицеры и уходили с нашими чудесными вещами. У родителей, наверно, разрывалось сердце, когда они наблюдали, как у них отнимают все нажитое, но в то же время они радовались, что вместе с вещами на улицу не выводят нас самих. Вскоре мы лишились всей мебели, включая пианино. Это был чудесный инструмент «August Foerster», один из лучших в мире. Мама любила играть для нас, и играла прекрасно, но с начала немецкой оккупации пианино не издало ни звука… Пианино забрал себе немецкий офицер по фамилии Вепке – временный губернатор Львова. Единственным утешением для нас было то, что Вепке, судя по всему, осознавал, какой великолепный инструмент ему достается, да еще и умел мастерски на нем играть. Это, конечно, было весьма поэтическое отношение к творящейся несправедливости: заставлять себя думать, что с инструментом будут хорошо обращаться и он принесет кому-то радость.
Я четко помню, как мы с братом сидим на полу в квартире, где уже почти не осталось мебели, а стены усеяны светлыми квадратиками от висевших там недавно картин. В какое-нибудь другое время в каком-нибудь другом месте нас можно было бы принять за детей, чьи родители собрались переезжать и уже упаковали все свои вещи. Я смотрю и слушаю. Педали пианино отражаются в начищенных до блеска сапогах офицера. Смотря, как он играет, слушая творимую им музыку, невозможно было и представить себе, что этот человек способен на жестокость. Какая же красота рождалась под его пальцами! Какое великолепие! Кончив играть, он поднялся на ноги и похвалил отца за выбор инструмента. Потом он приказал доставить пианино ему на квартиру в доме напротив. Перед отправкой папа тщательно закутал инструмент в одеяла. Расставание с пианино доставляло ему огромную боль. Но еще больнее ему было представлять, что его могут повредить при транспортировке. В тщетной надежде в один прекрасный день, может быть, после войны, получить его обратно, он поставил на него штампик – ИГНАЦИЙ ХИГЕР. Папа всегда планировал все далеко вперед и думал о том, что будет после войны. Он никогда не терял надежды на лучшее и поэтому на все наши вещи ставил это клеймо.
2
Яновский лагерь – концентрационный лагерь и лагерь смерти, функционировавший на окраине Львова с 1941 по июнь 1944 г. В немецких документах значился как трудовой лагерь, однако в нем производились массовые расстрелы, убийства и пытки. Всего в лагере погибли от 140 до 200 тыс. человек. (
3
Белжец – нацистский концентрационный лагерь и лагерь смерти на юго-востоке современной Польши.