В тот же день меня ждал еще один подарок – чудесный французский пинчер, которого мы назвали Пушком. Он был маленький и белый, словно снежок или клубок лебяжьего пуха. Прибавьте еще двух канареек, живших в большой клетке в гостиной, – настоящий зверинец! Теперь, после появления маленького ребенка и Пушка, дом наполнился шумом и веселой суетой. Папа принес домой собачку, чтобы мне было чем заняться – ведь после рождения малыша маме будет не до меня, и он опасался, что я почувствую недостаток внимания с ее стороны. Он ошибался: я радовалась появлению Пинио не меньше остальных, зато теперь у меня получилось целых две любимые игрушки!
…Утром 1 сентября 1939 года произошло и ужасное. Отец подвел меня к окну и показал на пролетающие над городом немецкие «мессершмиты».
– Это конец, – сказал он. – To jest koniec.
Он объяснил мне, что немцы начали войну, что они заняли западную часть Польши и теперь подходят к Львову…
– Кшися моя, Кшися, – сказал он печально, – это конец.
Я ничего не понимала. Меня происходящее не столько страшило, сколько озадачивало. Ловя обрывки разговоров взрослых, я понимала, что их беспокоит война, но что это такое, я, конечно, понять не могла. Когда я услышала взрывы, мне казалось, что бомбы падают прямо перед нашим домом, хотя на самом деле бомбили другой конец города. Спустя много лет я прочитала о немецко-советском пакте о ненападении и поняла, что над центром города самолеты летали просто, чтобы напугать нас, потому что министры иностранных дел СССР и Германии Молотов и Риббентроп договорились, что немцы не будут входить во Львов. Но в тот момент мы этого, естественно, не знали. Мы знали только, что на город совершено нападение, и поэтому спустились в переоборудованный в убежище подвал нашего дома. Там я коротала время в играх с дочкой наших консьержей Данусей, девочкой с прекрасными светлыми волосами. Мы с Данусей были почти ровесницами, она жила на первом этаже нашего дома, и когда грохот бомбежки поутих, я поднялась с ней и ее родителями к ним в квартиру перекусить. Мама с отцом и Павлом остались в подвале, а Данусина мама сделала мне яичницу-глазунью. Раньше я никогда еще не пробовала яйца, приготовленные таким образом, и блюдо мне очень понравилось. Для меня в мои четыре года открытие, что из яиц можно делать глазунью, было событием, по важности не уступающим бомбежке. Вернувшись в подвал, я немедля рассказала маме про глазунью, и с этого момента она стала готовить для меня яичницу только так, а я даже при одном виде глазуньи до сих пор возвращаюсь мыслями в те первые дни вторжения. Как же человеческий мозг на всю жизнь связывает воедино ощущения и воспоминания!..
Бомбежки продолжались несколько недель, и мы отправились в дом бабушки с дедушкой – у них подвал было гораздо просторнее. Я не привыкла видеть город таким безлюдным. Кроме нас и еще нескольких семей, спешащих где-нибудь укрыться, на улицах не было больше никого. Я помогала катить английскую коляску с большущими колесами, в которой лежал Павел и кое-какие вещи. Вернуться к себе на Коперника мы смогли дня через три-четыре. По пути домой родители гадали, какой будет жизнь при новом режиме. Я не знала, что такое «при новом режиме», но звучало это не очень-то хорошо. Их беспокойство передалось мне.
Несмотря на бомбардировки, мы не заметили в городе особых разрушений. Больше всего пострадала другая часть Львова, хотя, как мне теперь думается, вполне может быть, что, не желая меня пугать, папа вел нас по улицам, на которых не было руин. Я столько дней слушала, как падают и взрываются бомбы, а теперь не видела никаких подтверждений тому, что все это происходило на самом деле. Возможно, как ребенок, я просто не могла связать весь этот грохот с физическими разрушениями, но все вокруг выглядело вроде как всегда. Я шла и радовалась, что бомбежки наконец кончились. Я слушала родителей, изо всех сил пыталась представить себе перемены, о которых они говорили, и не могла, потому что не видела на улицах ничего необычного.