Но вот в люке шахты показывается не вагонетка с рудой, а как будто человеческие фигуры! Их шесть, они стоят в два ряда, по три в каждом, тесно прижавшись друг к другу, — ровно столько вмещается в эту примитивную подъемную клеть без верха. На голове у этих существ резиновые шлемы, в руках тускло светящиеся фонари. Рудокопы облачены в изодранные комбинезоны, в грубые накидки — брезентовые, резиновые или из козьей кожи. И все они не то чтобы черны как трубочисты, а с головы до ног перемазаны жидкой грязью и промокли насквозь, вода так и бежит с них ручьями. Пошатываясь, выходят эти посланцы преисподней на свет, который вначале ослепляет их, и шествуют мимо нас в раздевалку, либо вовсе не замечая незнакомцев, либо искоса бросив на них быстрый недоверчивый взгляд.
Из второй шестерки, поднявшейся немного погодя, трое все же задерживаются возле нас по просьбе мастера, который угадывает нашу заинтересованность. Да и сами шахтеры, как видно, не прочь полюбопытствовать. Иностранец один, без провожатых от дирекции, — такое здесь увидишь не каждый день.
— Сколько вы работали в шахте? — спрашивает Хосе.
— Восемь часов, — гласит ответ, — включая получасовой перерыв на обед.
Каково там, под землей?
— Жарко, сыро, грязно и без солнца, — не задумываясь, отвечает один из шахтеров.
Принимаются ли какие-либо меры к тому, чтобы возместить организму недостаток в естественном свете? Искусственное горное солнце, например?
— Горное солнце! — смеется шахтер. — Уж не думаете ли вы, что наша компания — благотворительное общество?
— Ну, а как с зарплатой? — спрашиваю я. — Вам, шахтерам, рабочим тяжелого производства, должно быть, хоть платят-то прилично?
— Прилично? Как по-вашему, сколько мы зарабатываем?
— Ну, на такой работе самое меньшее сто песет в день.
— Черта с два, — откликается старший из шахтеров, — Я дольше всех работаю на руднике, и мне платят теперь сорок песет. А моим товарищам по тридцать девять.
Перед тем как покинуть шахту, мы заглядываем в небольшое здание рядом с рудоподъемной башней. Там нас встречает седой механик. Он работает на фирму уже двадцать лет. У него четверо взрослых сыновей и есть даже внуки, но никто из сыновей не зарабатывает достаточно, чтобы шестидесятитрехлетний старик мог удалиться на покой. Сам он, почти стыдясь, признается нам, что после стольких лет службы получает всего 46 песет в день.
Четверть часа спустя мы уже стоим на трамвайной остановке перед небольшим трактиром.
— Вот и хорошо, что управляющего не было, — заметил по пути Хосе. — В его присутствии люди ни за что бы не пошли на такую откровенность.
Справедливое замечание!
Однако наш рейд еще не закончен. На остановке, дожидаясь трамвая, стоят трое уже помывшихся, сменивших одежду шахтеров с другого рудника. Хосе, отбросив всякую робость, подходит к ним, выражает наше возмущение низкой зарплатой шахтеров и приглашает всех троих пропустить стаканчик, пока подойдет трамвай.
— Что ж, мы не откажемся, — отвечает самый молодой из шахтеров, стройный парень лет под тридцать. — После того как вкалывал целый день, стаканчик не повредит. Сами-то мы не можем себе это позволить, ведь нам платят тридцать шесть — максимум сорок одну песету в день.
— Разве только не посчитаешься с тем, что дома нечего есть, — говорит второй шахтер, лет на десять постарше и покрепче. — Но тогда недовольна жена, и детям плохо.
— Зарплаты кое-как хватает лишь на гарбансо, готовим его на воде, — говорит молодой.
Гарбансо — турецкий горох, и, разумеется, хорош лишь в мясном бульоне.
Мы берем водки, чокаемся. Трактир крохотный: один-единственный стол и два стула. Кроме нас и хозяина в рубашке, без пиджака, тут еще два мелких буржуа в фетровых шляпах. На них никто не обращает внимания.
— Мы все такие озлобленные, что приходишь домой и невольно начинаешь скандалить с женой, — говорит тот, что постарше. Его зовут Мигель. — Никто этого не хочет, но ты так раздражен, что вскипаешь из-за пустяков. Я должен кормить пятерых детей, из них только старший немного подрабатывает, можете вы себе представить нашу жизнь? К работе это никак не располагает. Да и к чему надрываться? Чтобы мы делались еще тоньше, а те, наверху, еще толще?
— У меня только трое детей, — говорит молодой. — Старшему семь лет, но ведь и дети живут не одним только воздухом. Восемь лет назад, когда я начал работать на руднике, мне платили всего двадцать шесть песет, и только с пятьдесят шестого года я стал получать тридцать девять.