— Быть посему, — согласилась Ауксе, не желая больше спорить с ним. — Кончим этот разговор. Хочешь, поиграю тебе прелюдии Чюрлиониса?
Но Васарису хотелось высказать еще какую-то заветную мысль.
— Погоди, Ауксе. Я очень люблю твою игру, но сегодня у меня важный, решающий день. Поговорим еще немного. Я хочу, чтобы ты хорошенько поняла меня.
Он прошелся несколько раз по комнате. Ауксе сразу встревожилась и стала ждать, что он скажет.
— Из твоих слов мне ясно, — начал Людас, — что ты меня считаешь чуть ли не определившимся человеком, которому все ясно, для которого прошла пора заблуждений и борьбы, — остается только мирно засесть за писание драм и стихов. Поэтому ты называешь меня счастливчиком, которому можно только позавидовать…
— Ну, не придирайся к моим словам. Я вовсе не такого высокого мнения о тебе.
— Как сказать… И ты и всякий, кто так рассуждает, жестоко ошибается, Ауксе. Я убежден, что кем бы я ни был, мне все-таки не избежать внутренней борьбы, сомнений и страданий. Да и надо ли избегать их? Думаю, что нет. Без внутренней борьбы и страданий нет и творчества. Только тот человек, который непрестанно сгорает и возрождается, способен творчески проявить себя.
— Так и оставайся ксендзом. Можешь страдать тогда всю жизнь.
— Нет, это совсем другое, Ауксе. Будучи ксендзом, я и боролся и страдал, потому что чувствовал себя не на своем месте, из-за внутренней дисгармонии. И это были эгоистические страдания, это было самокопание. После освобождения я буду бороться за принципы, за свои жизненные права, а может быть, за кусок хлеба. Но, по-моему, в этой борьбе будет больше смысла — и не только для меня, но и для других.
— Да, Людас, — подтвердила Ауксе. — За это надо бороться. Мне, правда, кажется, ты рисуешь себе эту борьбу слишком мрачными красками.
— Я-то готов ко всему. Путь, на который я вступил, будет нелегок, но я не собираюсь сворачивать с него. Если же не выдержу, останется пойти по стопам Люции.
— Ну, что ты болтаешь, — рассердилась Ауксе. — Знай, что побеждает лишь тот, кто не сомневается в успехе и не думает ни о каких катастрофах.
— Все это я говорю потому, Ауксе, что хочу спросить тебя, решишься ли ты пойти со мной по пути, на котором нас обоих подстерегает бедность, вражда, презрение, преследования и даже катастрофа?
Твердо глядя ему в глаза, Ауксе ответила:
— Да, Людас. С тобой я, не колеблясь, пойду и по такому пути.
Оба замолчали. Они так хорошо понимали друг друга, что могли обойтись и без дальнейших объяснений.
— Ну, так поиграй Чюрлиониса, — попросил Васарис, взял Ауксе за руку и подвел к роялю.
Выйдя от Гражулисов, он решил немного прогуляться, — день был заманчиво-весенний, теплый и ясный. Он пересек Лайсвес аллею, повернул на проспект Витаутаса и вскоре очутился возле кладбища.
Зеленели щедро распустившиеся деревья и кустарники, благоухали цветы, в ветвях распевали птицы. Кладбище превратилось в веселый, кипящий жизнью сад.
Васарис вошел в калитку, повернул налево и вскоре остановился перед могилой Люции Глауджювене. Прекрасный мраморный крест и плита из серого гранита украшали место вечного ее успокоения. Как жар горела на солнце надпись золотом. Опустив голову, Васарис оперся на чугунную решетку и рассеянно подумал, что палевые бессмертники с Заревой горы, которые так любила Люце, очень подошли бы к золотым буквам и серому граниту…
Дома он сел за стол, откинулся на спинку стула и стал думать.
Он мысленно пробегал всю свою жизнь, начиная с первых детских воспоминаний о том, как испугался бегущих по небу облаков, и как глядел с Заревой горы на рощу, где водились змеи, как дальше за рощей виднелись светлые хоромы, и как в ночном околдовал его вид костра, разложенного отцом средь лесной тьмы.
Вот он на берегу Шешупе поет революционные первомайские песни, потом в семинарской часовне слушает монотонный голос духовника. Потом Незнакомка в соборе, Люце… И первые — такие тягостные — богослужения.
Он встал и долго шагал по комнате.
Перед ним проходило со всеми подробностями калнинское житье. Обворожительная улыбка, беззаботные речи баронессы вызвали у него лишь грустную усмешку. Бедная баронесса…
Теперь его воспоминания мчатся одно за другим, все быстрее, все приближаясь, вплоть до того момента, в котором сосредоточивается все его настоящее… Словно нити паутины, еще тянутся во все стороны переживания и тревоги последних лет. Но и они тают вдали, бледнеют, исчезают в свете приближающегося освобождения.