Политические взгляды Николая уходили корнями в российское консервативное политическое мышление XIX века. Самой влиятельной, колоритной и потенциально популярной консервативной идеологией в тот период было славянофильство. Оно постулировало уникальность России как цивилизации, отличной от католической Европы. Чтобы страна процветала, необходимо было, признав эту истину, управлять ею в соответствии с ее своеобразным характером и традициями. Славянофилы утверждали, что лучше всего эти традиции сохранило крестьянство, а не образованные элиты и уж точно не прозападная радикальная интеллигенция. Главным столпом российского самосознания была Православная церковь. Царь хранил и оберегал церковь и православное сообщество от внешних и внутренних (“нерусских”) врагов России. В отличие от Католической церкви, которой управлял наделенный абсолютной властью папа, Православная церковь в славянофильских сочинениях изображалась как оплот коллективизма и консенсуса, воплощенного в великих древних соборах христианской церкви.
По мнению славянофилов, коллективизм, чувство общности и политика консенсуса распространились из духовного мира в российскую культуру и общество. Ключевым примером этого служила российская крестьянская община. После отмены крепостного права в 1861 году община сохранилась как традиционный национальный институт, который предоставлял обычным людям социальные гарантии и защищал их от бесчинств либерального капитализма. Большая часть крестьянской земли находилась в коллективной собственности общины, периодически перераспределялась в соответствии с размером и нуждами семей и была неотчуждаемой. Кроме того, община отвечала за поддержание порядка и отправление правосудия в деревне. Когда в 1890-х годах началось стремительное формирование рабочего класса, государственная полиция основала подконтрольные правительству профсоюзы, чтобы помочь рабочим отстаивать свои права и экономические интересы в спорах с работодателями. Центром полицейских профсоюзов стала Москва, где им покровительствовал генерал-губернатор города великий князь Сергей Александрович, который приходился Николаю II дядей и зятем. Москва символизировала старую допетровскую Россию и всегда являлась центром славянофильского движения. Более “современным” элементом во взглядах и политической повестке Сергея Александровича был антисемитизм. Можно найти некоторые сходства между российским консерватизмом и идеями, которые легли в основу корпоративного государства Муссолини. Если бы контрреволюция Белой армии в 1918–1920 годах оказалась успешной и если бы монархия продолжала существовать в 1920-х, то велика вероятность, что отдельные элементы итальянского фашизма пустили бы корни в России36.
Самым любопытным защитником этой неославянофильской концепции российского будущего был Лев Тихомиров, бывший революционер и лидер террористической организации, который в конце 1880-х годов отрекся от своих убеждений и перешел на правый фланг политического спектра. Его книга “Монархическая государственность”, опубликованная в 1905 году, стала одним из последних трактатов в защиту традиционной сакральной монархии, которые увидели свет в Европе. В основе философии Тихомирова лежала религия, в российском случае – православие. Как и почти все консерваторы, он полагал, что религия дает народу надежду и этические принципы, без которых он впадет в нигилизм, отчаяние и крайний эгоизм. Общество разрушится. Тихомиров писал, что революционное движение – при всей его теоретической приверженности науке и логике, – по сути своей, было фанатичной антирелигией, не имеющей твердой этической основы. В этом отчасти и заключалась его опасность, поскольку по историческим и религиозным причинам русские нуждались в вере, определенности и твердой приверженности абсолютным истинам. Революционеры легко могли сбить их с пути. В обозримом будущем, писал он, “русский – по характеру своей души – может быть только монархистом или анархистом”. Тихомиров вовсе не был абсолютным реакционером. Он признавал достижения Петра Великого и необходимость многих реформ Александра II. Он осуждал попытку правящего режима контролировать и сдерживать автономные социальные группы, но добавлял, что во многом ответственность за это лежит на революционерах поскольку они используют любые шаги к предоставлению большей свободы как возможность для уничтожения существующего политического, религиозного и общественного порядка. В империи, где проживало семьдесят различных национальностей, демократическая партийная политика не могла не стимулировать поляризацию и дробление на части. В России даже с большей вероятностью, чем в Западной Европе или в Северной Америке, демократия могла привести к катастрофе, поскольку в любой системе, основанной на подсчете голосов, партийные политики использовали бы социальные и национальные различия. Более того, Тихомиров отмечал, что среди массового электората “большинство всегда окажется на стороне более глупых, менее совестливых, менее творящих и менее, наконец, влиятельных в народе”37.