Ведущий современный эксперт по позднеимперскому аппарату власти наглядно описывает вариацию на тему, которая звучит в этой книге не раз: римский император, теоретически всемогущий и овеянный священным церемониалом, часто пребывал в заложниках у своих чиновников: “Бюрократия с ее предсказуемыми правилами и устоявшимися нормами не давала простора для капризов автократа. Императоры рисковали погрязнуть в роскоши закрытого от внешнего мира двора, невольно оказавшись в ловушке мерцающей паутины ритуалов, где их способности, наклонности и даже их время на вмешательство подчинялись бесконечной помпезности и церемониальное™”. В большинстве своем императоры чувствовали себя запертыми в этой позолоченной клетке. Многие из них намеренно и часто нарушали заведенный порядок вещей, чтобы показать своим подчиненным кто главный. Иногда вмешательство осуществлялось и по другим причинам. С некоторыми проблемами и большинством чрезвычайных ситуаций было невозможно справиться, следуя бюрократическим правилам и нормам. Решительное использование императорской власти порой было принципиально важно для быстрого и слаженного разрешения кризисов, из-за которых будущее государства оказывалось под угрозой. Но главное – правящая бюрократия была не только административным, но и политическим органом. Выбор верного политического курса часто имел большое значение для императора, но покровительство сторонникам имело такое значение всегда. Вкупе они имели собственную логику, которая для императора обычно стояла выше бюрократических правил7.
Разумеется, капризы и жестокость могли быть просто причудами монарха, не сдерживаемого никакими законами и жадного до власти. Они также могли быть реакцией на страх заговоров и опасностей, которые часто таились за почтительностью придворных, или просто способом распространить волю монарха на его бюрократов. Аммиан Марцеллин, прозорливый и прекрасно осведомленный наблюдатель за жизнью императорского двора в IV веке, вспоминал, что Константин II был во многих отношениях сдержанным человеком и правителем, но стоило ему заподозрить, что у него за спиной плетется заговор, как он обращался в дикого зверя. Даже в спокойные времена император и его шпионы постоянно вынюхивали, выслушивали и выслеживали любые намеки на заговор. Валентиниан I печально знаменит вспышками ярости: незначительные ошибки он порой карал ужасающими пытками и казнями. В назидание свите император держал возле своих покоев Золотинку и Невинность – двух свирепых и голодных медведей, готовых разорвать человека на куски8.
Как принципат, так и доминат, естественно, знали своих хороших и плохих императоров. Тем не менее монархический принцип быстро обрел практически повсеместное признание. Когда в 68 году н. э. самоубийство Нерона поставило крест на династии Юлиев-Клавдиев, к которой принадлежал Август, и привело к гражданской войне, ни один из авторитетных голосов не призвал к возрождению республики. К тому времени считалось, что только монархия может сдержать конфликты внутри элиты, которые едва не уничтожили Рим в последние десятилетия республики. История ее агонии стала политической притчей, с которой были знакомы и императоры, и римские элиты. Отныне господствовало мнение, что институты старого римского города-государства не подходят для управления огромной империей. С точки зрения провинций, монархия обеспечивала более эффективное администрирование и сдерживала безграничную алчность римских сенаторов, которых назначали губернаторами. В итоге в 68–69 годах н. э. звучали призывы не к восстановлению республики, но к возвращению “славных дней” Августа.
Хотя монархия – в тщательно замаскированной форме, созданной Августом, – теперь обладала огромной легитимностью, отдельные правители и династии были ее лишены. Римская империя была “наименее идеологизированной монархией Древнего мира”, поддерживаемой главным образом сложившимся в элите консенсусом, что на практике монархия – лучшее из возможных зол. С незапамятных времен Римское государство имело свой пантеон богов и в целом было овеяно священным ореолом. Со времени установления императорской монархии императоры стали олицетворением государства и переняли этот ореол. Сначала Август, а затем и все императоры, умершие на троне, были посмертно обожествлены. Таким образом они были включены в имперский культ, храмы и ритуалы которого распространились по всей империи. Но “поклонение” и “божественность” в глазах римлян не имели коннотаций, характерных для великих монотеистических религий. В представлении римлян не существовало огромной пропасти между мирами богов и людей. После смерти статус бога присваивался выдающимся личностям, которые были сверхлюдьми, а не богами в христианском смысле. Никто из римлян не верил, что император – хоть живой, хоть мертвый – был творцом и властителем вселенной. Представители римской элиты были реалистами, подкованными в политике. Когда посмертно стали обожествлять посредственных и даже ужасных императоров, эта честь потеряла весь смысл. Ни один представитель этой элиты, – включая даже жрецов, которые руководили жертвоприношениями в его честь, – не страшился и не стеснялся предполагаемого полубожественного статуса монарха, когда наступал момент всадить нож императору в спину9.