Тем временем Козлов молча, с опущенной головой продол-жал раздеваться и, сняв нательную рубаху, оголил свой торс. Мальчишки непроизвольно отступили на шаг назад и пре-кратили смеяться. На исхудалом теле, на котором можно было пересчитать все ребра, повсюду были синяки и кровоподтеки, но не это оттолкнуло пацанов, а зияющие язвы в районе пояса
и подмышек, кишащие бельевыми вшами.
— Твою мать, не хватало еще от Козлика бэтээров подцепить. Может, зря мы все это затеяли? Пусть трясёт горбом отсюда, а? — разочарованно спросил Игорь. — Я его, блин, за шиворот брал, — и он брезгливо стал вытирать руку тряпкой, которую взял со стола.
— Нет, продолжим, ты просто близко не подходи, — ответил Гера и добавил: — Снимай сапоги и штаны.
Козлов было хотел присесть, чтобы снять сапоги, но Сарычев выкрикнул:
— Стоять!
Балансируя на одной ноге, Андрей стащил первый сапог.
— Да ты охренел, Козлик! — подняв брови, скорее выражая свое удивление, чем претензию, выдохнул Пожидаев.
Дело в том, что, когда Козлов снял сапог, особой визуальной разницы не было — нога была абсолютно черная. Вернее, не вся нога, а та часть ноги, где заканчивались галифе, — ступня
и лодыжка. Портянка на ней почему-то отсутствовала.
— А ну, снимай второй сапог, — рассматривая ногу, в при-казной форме добавил Сергей.
Вторая нога была такая же. А когда Козлов снял галифе, обнаружилось, что подштанников, как и трусов, на нем нет, и он оказался абсолютно голым. Рассматривая его, пацаны не-приязненно кривили губы: голени все в кровавых ссадинах — результат ударов сапогами по кости, в районе паха также зияли язвы, по которым бегали потревоженные бельевые вши.
— А как ты спишь в роте, Козлик? — удивленно спросил По-жидаев. — Как тебя пускают в палатку?
52
— Да никак, — вместо Андрея ответил Героин. — Его уже давно не пускают в роту, даже на разводах его нет. Он с утра до вечера на вещевом складе уголь колет, разгружает, перебирает.
А где спит, хрен его знает.
— Козлик, где ты спишь? — заинтересовался Сергей. Андрей молчал, опустив голову.
— Козлик, где ты спишь? Ты что, оглох? — повторил он. Тишина.
— Ты что, сука, терпение мое испытываешь? — не унимался обкуренный повар.
Но Козлов продолжал молчать, он лишь прикрыл свои ге-ниталии руками, стесняясь своей наготы и, очевидно, ожидая удара в эту область. Не понимали разведчики вместе с поваром, что никакие побои не заставят Андрея сказать, где то место, тот островок, в котором он прячется от равнодушных офицеров, от жестоких солдат, от человеческой злобы, издевательств, глумления, садизма, боли… Конечно же, в его убежище не было белых больших вишневых деревьев, не было шумной компании, беспричинно радующейся своей молодости и беззаботности. На его островке было одиночество, холод и голод, но в нем его никто не унижал, никто не бил…
— Ну, урод! — выкрикнул Сергей и, подскочив к Козлову, ударил его в тощую грудь.
Одновременно с глухим звуком от удара Андрей издал короткий стон и тут же накрыл свою худую грудь руками, по-хожими на плети. Пожидаев отступил на два шага и замер… В момент, когда он бил Козлова, их глаза встретились, и Сергей за сотую доли секунды увидел в этих больших глазах с длин-ными ресницами столько человеческой боли и страдания, что ему стало как-то не по себе. Это чувство начало бродить в его душе, обращаясь к его состраданию, которое спряталось под опьянением от гашиша, под напускной бравадой, под неписа-ным законом 12-го Гвардейского полка: «Бей кого ни попадя, чтобы тебя уважали».
Это был первый и последний раз, когда Сергей ударил «чмошника»1, да и впоследствии, будучи дедушкой, он ни разу не поднял руки на чижика. Эти огромные глаза с бездонной
1
Чмошник
–
морально и физически униженный солдат.
53
человеческой болью, которые безмолвно молили о пощаде, так, что никакие слова не могут это выразить, будут потом долгое время сниться Пожидаеву вместе с караульным Анзуром и «дребезжащим».
— Ты что, Козлик, молчишь? Хочешь, чтобы я тебя хлопнул? — видя, как почему-то повар смутился, вмешался Игорь. — Если я приложу, в лучшем случае в груз 300 превратишься. Ну а если карта хреново ляжет, то в 200.