— Ладно, — помедлив, решил Кудайназар и шагнул следом за Абдильдой в кибитку.
Тяжело опустив сепаратор на сундук, Абдильда отвернулся. Каменкуль, подойдя стремительно, деловито накрыла прибор чистой тряпкой.
— Пусть женщина выйдет, — попросил Абдильда.
Она и вышла, не дожидаясь мужниного подтверждения. Почему бы бедному Абдильде не поговорить с Кудайназаром с глазу на глаз.
— Не делай этого, Кудайназар, — высморкавшись в угол и покачав головой, сказал Абдильда. — Не давай им крутить сепаратор.
Кудайназар вздернул бровь, глядел на Абдильду враждебно.
— Ты начал войну, — не подымая глаз на Кудайназара, продолжал Абдильда. — Они должны тебя слушаться и бояться… У тебя должно быть что-нибудь такое, чего у них нет. Масло тут ни при чем, но, если ты разрешишь им все и они станут как ты — ты больше не начальник. Ты должен брать свою половину добычи, если она тебе даже не нужна.
— По-твоему выходит, — сказал Кудайназар, и враждебности не было в его голосе, а только любопытство, — что они будут лучше воевать, если не давать им крутить сепаратор? Почему?
— Я тоже был когда-то начальником, Кудайназар, — сказал Абдильда и присел на край сундука. — Я держал за глотку Старую китайскую дорогу, потому что мои люди слушались меня, как пальцы руки. И ты знаешь, почему? Я сначала научился запрещать, а потом уже — разрешать.
Они помолчали, глядя в разные стороны.
— Красивая девка или красивый сепаратор — не важно что, — убежденно повторил Абдильда. — Важно, что тебе — можно, а им — нельзя. Без этого все развалится.
— А ты, пожалуй, прав, — сказал Кудайназар и легонько толкнул Абдильду в плечо. — Это плохо, но это — верно.
— Аллах наказывает нас, делая начальниками, — сказал Абдильда и суетливо поднялся с сундука. — А мы говорим за это «спасибо» Аллаху.
Назавтра после того, как известие о событиях у Большого камня пришло на Кзыл-Суйскую заставу, люди долины зарезали немало баранов и выпили немало бузы[18] Имя Кудайназара перелетало из кибитки в кибитку вместе с вкусным запахом бешбармака и густой шурпы[19]. Люди радовались, жуя жирное мясо и обсуждая предполагаемые детали схватки. К концу дня, когда от баранов остались одни кости, а от шурпы ничего не осталось, — к вечеру уже выходило так, что великий Кудайназар, стреляя из припасенной заранее пушки, перебил весь русский отряд вместе с подкреплением, что Иуда Губельман, раненый, лежит на заставе, что в Бухаре началось восстание против нового русского царя и что к утру в Кзыл-Су нужно ждать Кудайназара, который идет со своей сотней на соединение с восставшими.
Обильная пища оттягивает быструю кровь от головы к желудку, и смутное желаемое кажется тогда подручной явью. А потом отдохнувшая кровь возвращается к голове, и бывшая пища удобряет траву и ячмень.
Наутро Иуда Губельман во главе своего отряда бешено проскакал между кибитками Кзыл-Су и, сделав петлю по долине, вернулся за ворота заставы.
Иуда и не думал атаковать Алтын-Киик. Он понимал великолепно, что там, где погибли трое — у Большого камня лягут и все пятьдесят. Будь его воля, он замял бы это неприятное дело: Бабенко поехал охотиться в Алтын-Киик не только не с его, Иудина, разрешения — но вопреки ему. Устроив засаду, Кудайназар, таким образом, не нарушил своего слова: он не пропустил чужих. Но разве это возьмет кто-нибудь в учет в штабе дивизии! Кудайназар — вооруженный бандит, и приказ о его уничтожении, можно считать, уже отстукан в пяти копиях на штабной пишущей машинке. Первая копия пойдет в Москву, пятая — сюда, в Кзыл-Су. И на этом все будет кончено для Кудайназара. И для многих бойцов кзыл-суйского кавалерийского отряда особого назначения.
Можно, правда, сесть на лошадь и самому отправиться в Алтын-Киик. Но о чем там говорить? Чтоб Кудайназар ушел в Афганистан и там дожидался наступления всеобщей справедливости? Да он ни на шаг не двинется из своего кишлака. А Губельману после такого разговора не миновать трибунала за тайные контакты с врагом. Не уходить же ему, Иуде, в Афганистан вместо Кудайназара.
Вот это здорово: он, Иуда Губельман, — в Афганистане, вместе с этим хитрым стариком, который хотел купить пулемет. Они нападают на караваны, грабят награбленное и поровну распределяют между бедными людьми, у которых нет ни пулемета, ни революционного самосознания. Именно этим, наверно, будет заниматься теперь Кудайназар, пока не придет пятая копия штабного приказа. Воевать за справедливость можно и в долине — не обязательно уходить для этого в Афганистан. Вот Кудайназар и будет воевать. А Иуда будет воевать с Кудайназаром — тоже за справедливость… Стоп, Иуда! Надо просить перевода отсюда обратно в Россию. Но могут и не перевести и, скорей всего, не переведут: в России своих Иуд Губельманов хватает, и не зря его заслали сюда, на край света. Спасибо еще старым друзьям, что за решетку не попал, на северные острова: предупредили, выхлопотали направление. В Москве лучше знают, что такое эта самая интернациональная справедливость, в Москве теперь слушать советов не хотят. Заикнулся один раз Иуда на этот счет, написал письмо в ЦК, самому — и угодил на Памир. Вот и считай, куда лучше идти: в Афганистан караваны грабить, в Россию в тюрьме сидеть или к Кудайназару — оборонять Алтын-Киик от чужих людей.
Бойцы Иудина отряда были настроены куда более решительно. Они требовали запросить подкрепление из Оша, пробиться в Алтын-Киик и разрушить кишлак. Рассказы двоих спасшихся о предательской тропе и Большом камне только разжигали страсти: звери проклятые, засели в своих чертовых гнездах — так мы по дну ущелья пройдем, мы с тыла зайдем по соседней долине. Николай Бабенко, брат убитого Ивана, поймал в стороне от заставы кочевого чабана, загнал его в кошару и, свистя вокруг его головы сабельным клинком, грозил зарубить, если он не возьмется провести отряд в Кудайназаров кишлак другой дорогой. Пока Бабенко Николая по приказу Иуды нехотя хватали и вязали, он успел отрезать чабану ухо с куском щеки.
После этого происшествия кзыл-суйцы, сытно отпраздновавшие победу Кудайназара, затаились по своим кибиткам в ожидании дальнейших событий.
А события никакие не случались.
С вечера тучи, плотные как войлок, оседлали перевал и, скатившись по склону, остановились над самыми крышами Алтын-Киика. Стало трудно дышать. К рассвету серые клочья чуть отступили от земли, сгустились и как бы затвердели в корку — и ливень хлынул. Вздулась река, над ледником запрыгали длинные синие молнии — в белоснежном бездонном пространстве, празднично высвеченном ранним солнцем. Животные жались к людям, люди, оставив свои занятия, опустив руки, покорно ждали чего-то от неба: приятного чуда или конца света.
После полудня, когда небо, подсыхая, на глазах набирало сочную синеву, вернулся с ледника Абдильда. Он ушел туда три дня назад — разведывать заброшенную давным-давно головоломную тропу, уводившую через снежный перевал Тюя-Ашу в таджикскую долину Роз. С ним уехали трое гармских таджиков, бежавших от русских передовых отрядов и приставших к Кудайназару на прошлой неделе. Они пришли пешком через горы, держа путь куда глаза глядят, в глухие края — и это было опасно: пробились эти — за ними могут пожаловать другие, от которых они бежали. Поэтому Кудайназар и послал Абдильду взглянуть, как там на Тюя-Ашу, можно ли ждать кого-нибудь и оттуда. Куда было б спокойней, если б сразу за Алтын-Кииком кончалась земля, и никто, ни одно живое существо с винтовкой за плечами не могло бы попасть сюда, не минуя гибельный, спасительный Большой камень.
— Аллах не даст мне умереть спокойно на мельнице, — довольно улыбаясь, сказал Абдильда, протиснувшись в своей барсовой шубе в узкую дверь Кудайназаровой кибитки.
— Промок? — коротко уточнил Кудайназар. — Эй, Кадам, принеси-ка сухих веток.
Шлепая босыми ногами по глиняному полу, ребенок побежал в чулан, сообщающийся с комнатой, — там хранились мука, ячмень, сушеное мясо, небольшой запас дров.