За его действиями с дозорной вышки наблюдал, щурясь от близкого закатного солнца, боец Бабенко Николай, брат Ивана.
— Тебе чего? — закричал Николай Бабенко, немного перегнувшись через барьер вышки. — Чего надо?
— Чего кричишь? — вместе с жеребцом поворачиваясь к дозорному, сказал Кудайназар. — Значит, надо, раз пришел.
— Вижу, что пришел, — еще повысил голос Николай. От голосового напряжения он стал багров, выгнутые соломенные бровки распрямились и сошлись над переносьем, над синими кругляками глаз в редкой опушке желтых ресниц. — Небось, не слепой!.. Ты кто будешь, тебя спрашивают?
— Ну, Кудайназар, — обронил приезжий всадник и, тронув тугой повод, вновь оборотился к воротам.
— Отвори ему! — указал кому-то Бабенко, перегнувшись теперь внутрь заставы.
Но там уже и без его указаний гремел железным засовом дежурный, прибежавший на стук и выглянувший в смотровое оконце.
— Мне к начальнику, — сказал Кудайназар дежурному и, въехав во двор, спешился у коновязи. Пока он привязывал жеребца, мальчик оставался в седле один. Это ему было приятно, он удобно сел, выпрямился, расправил плечи и поглядывал по сторонам свысока, как будто бы это он был хозяином каурого коня. А солдаты, лузгавшие семечки позади коновязи, глядели поровну на крупного, сильного коня и на крупного, сильного киргиза, приехавшего на этом коне на заставу. Сильный был жеребец, хороший.
— Пошли, Кадам, — сказал Кудайназар и снял сына с седла.
Сплевывая лузгу, стряхивая ее с груди гимнастерки, к коновязи вразвалку подошел Бабенко Иван, брат дозорного Николая и его близнец. Он был на полголовы покороче Кудайназара, но шире в плечах, кряжистей.
— Джорго[3]? — со знанием дела спросил Иван Бабенко и любовно оттянул жеребца ладонью по высокому крупу. — Хороша скотинка… Махнемся?
— Джорго, — помедлив, подтвердил Кудайназар. — Ты здесь давно в долине, урус? У нас коня и камчу не меняют. Дарят, — и резко повернувшись на каблуках, зашагал к дому в глубине двора.
Кадам потрусил за отцом.
— Так подари, я возьму, чего там! — то ли шутя, то ли всерьез крикнул Иван в спину уходившему Кудайназару. Братья любили покричать.
Кудайназар остановился, поглядел на Бабенко без улыбки, разъяснил толково:
— Лучшему другу дарят. Ты мне чужой человек, — и зашагал дальше.
Солдаты за коновязью засмеялись, заговорили все вместе:
— Ну, дал он тебе прикурить!
— Нашел дурака: «подари»!
— Да у него жену легче забрать, чем коня!
Кудайназар, более не оборачиваясь и ничего не разъясняя, переступил низкий порожец и вошел в большую, полутемную в этот час комнату дома. За столом, спиной к низкому, мелкому окну сидел Иуда Губельман, командир. Он сидел, облокотившись о столешницу и уперев подбородок в сцепленные замком тонкие, почти нежные пальцы. У его локтя находились кавалерийская фуражка, надколотая пиала с чаем, огрызок черного от грязи сахара и перевернутая на спину свежая киргизская лепешка.
— Садись, — сказал Губельман и, не оторвав подбородка от сведенных ладоней, кивнул на лавку, стоявшую перед столом.
Кудайназар молча опустился на лавку, рядом с ним, вплотную к его боку, примостился Кадам. Его голова пришлась вровень со столешницей, он обежал взглядом настольные предметы и сердито уставился на лепешку.
Губельман усмехнулся, расцепил наконец руки, перевернул лепешку донцем книзу.
— Так — годится? — сказал он, глядя на Кадама, и ребенок смутился, заерзал на лавке.
— Это у нас обычай такой, — обняв сына за плечи и прижав его к себе, сказал Кудайназар. — Кто лепешку брюхом вверх кладет — у того брюхо пустое будет, хлеба в доме не станет.
— Знаю, — сказал Губельман, снова умещая подбородок в ладони. — Не заметил просто.
Так они посидели еще с минуту молча — Кудайназар и Иуда Губельман. Нечасто киргизы сами по себе заглядывали на Кзыл-Суйскую заставу.
С открытым любопытством разглядывал Кудайназар командира за столом — его круглое горбоносое лицо с оттопыренными, растрескавшимися от горного солнца и ветра губами, его выпуклые, чугунного цвета глаза под костяными шишками надбровных дуг. Квадратный лоб Губельмана был рассечен наискось розовым чистым шрамом, уходившим в волосы, в жесткие заросли темных волос.
— Я слыхал, повар ваш разбился, узбек, — сказал Кудайназар, не отводя глаз от командира заставы. — Ноги сломал.
— Верно, — сказал Губельман и согласно кивнул. — Ногу сломал и руку… Ты что, наняться хочешь? Я бы взял тебя, временно пока, а потом поглядим.
Временно пока, думал Иуда Губельман, а потом поглядим. Потом, когда узбек встанет, можно будет оставить его кем-нибудь, скажем, коноводом или даже проводником. Или толмачом[4]. Что-то такое есть в этом киргизе. Только вот — что?
Кудайназар вытянул из складки поясного платка чистый тряпичный мешочек, положил его на стол, рядом с лепешкой.
— Я охотник, — сказал Кудайназар, — сам себе хозяин. Узбек вылечится, будет тебе плов варить… Это — мумие, — Кудайназар вытряхнул из мешочка несколько смолистых коричневых крупинок. — Дай узбеку, он через десять дней пойдет.
— Он твой родственник, что ли? — недоуменно спросил Иуда, катая коричневую крупинку пальцем по столу. Он много слышал о мумие в Памирских горах, но видел его сейчас впервые.
— Какой там родственник! — если и без возмущения, то достаточно решительно отверг Кудайназар предположение Иуды. — Он узбек, я — киргиз. Узбеки торгуют, или вот повара. А мы, киргизы, — охотники, чабаны… Просто лечиться надо человеку!
— И ты специально для этого, что ли, приехал? — Иуда коротко, колко взглянул на Кудайназара. — Ты сам откуда?
— Из Алтын-Киика, — сказал Кудайназар. — Узбек тут ни при чем, он и голову себе мог сломать…
— Так что же? — настаивал, уже как на допросе, Губельман.
Кудайназар вдруг улыбнулся безмятежно.
— Что ты так, начальник… — сказал Кудайназар. — Интересно мне было поглядеть на тебя, поговорить — вот я и приехал. Ты в долине хозяин, а я у себя в Алтын-Киике. Мы ведь соседи.
Иудины глаза округлились, стали похожи на тяжелые металлические таблетки. Он нарочито закашлялся, срывая смех, подкативший к горлу.
— Советская власть здесь хозяйка, — сказал Губельман, снова глядя на гостя с дружелюбным интересом. — И в долине, и у тебя в кишлаке. Ты понял, охотник?
— Нет, — твердо сказал Кудайназар. — Раньше здесь, в Кзыл-Су, сидел Узбой. Ты убил его и сам сел. Значит, ты и есть советская власть… А у нас в Алтын-Киике чужих нет. — И заключил с гордостью: — Там моя родина!
— Ты хороший парень, — вздохнув, сказал Губельман. — Сколько тебе?
— Двадцать шесть, — сообщил Кудайназар.
— Ты, вообще-то, знаешь, зачем я сюда пришел, кто я? — продолжал Губельман терпеливо.
— Урус[5], — помешкав, сказал Кудайназар. Он произнес это как нехорошее, ругательное слово.
— Да не в этом дело! — махнул длинной рукой Губельман. — Да я и не русский, а еврей, между прочим! Ты знаешь, что это такое? Слыхал когда-нибудь?
Кудайназар вежливо пожал плечами:
— Это для нас все равно, начальник…
Иуда снова округлил глаза, покачал головой.
— Не может такого быть, счастливый ты человек… — сказал Иуда. — Нет такого человека, которому это было бы все равно. Вот отец твой, он был — кто?
— Его лавиной снесло года три назад, — рассказал Кудайназар. — Пропал.
— Да я не о том, — уже без азарта, медленно махнул рукой Губельман. — Твой отец жил, как ты, думал, как ты… А мой…
Губельман замолчал, уперся глазами в кавалерийскую фуражку на столе. Что рассказать охотнику Кудайназару из Алтын-Киика о покойном бондаре Лейбе-Авруме Губельмане из местечка Гусятичи? О его бедности? О том, как он ел по праздникам красный хрен, макая в него халу? Или о том, как он проклял его, Иуду, за то, что ушел вместе с гоями исправлять очевидную несправедливость мира и воевать за будущее всеобщее счастье, — вместо того, чтоб клепать бочки под навесом на заднем дворе и ходить в синагогу, прицепив ко лбу молитвенный ящичек?.. Как, интересно знать, реагировал бы покойный Лейб-Аврум, нагрянь в Гусятичи Кудайназар с вооруженным отрядом и рецептом счастья на все времена? Никак, скорее всего: сидел бы дома или перебрался в соседнее местечко. А сам Иуда как бы реагировал? Воевал бы за свою родину Гусятичи? Едва ли.