Недоуменно поглядывая на Кадама, Гульнара сбросила комбинацию.
— Ложись, Кадам! — тихонько позвала Гульнара. — Холодно очень…
Вернувшись в свой угол, Кадам продолжал глядеть на раздевающуюся Гульнару. Сняв с себя все, она, дрожа от холода, юркнула под тяжелое и широкое шерстяное одеяло.
Легко ступая, Кадам подошел к сухарному ящику, наклонился над ним, коротко дунул на лягушачий язычок керосиновой лампы.
Только что они любили друг друга — под вонючим шерстяным одеялом, на окраине Алтын-Киика, посреди земли. Миллионы пар делали то же самое, вместе с ними — на хрустких простынях и в спальных мешках, в темных дворах и на медовых полянах, в автомашинах и в подъездах. Делали со стоном и со смехом, с отвращением или с нежностью. Вздымались и опадали, и проваливались в себя самих, бездонных на миг, оброненных вечностью — каждый посреди земли, посреди мира. И каждый был одинок, смертно одинок и обращен к самому себе, как к большому зеркалу, в этом странном всеземном танце. И неслышна была музыка, общая для всех и ведущая каждого.
— Ты не спишь? — спросила Гульнара, не подымая головы. — О чем ты думаешь?
— О чем думаю, — медленно, без вопроса повторил Кадам. — О чем… Знаешь, меня никто еще никогда не спрашивал, о чем я думаю.
— Ты совсем как ребенок, — сказала Гульнара, поворачиваясь к Кадам у.
— Это очень хороший вопрос, — продолжал Кадам. — Я сейчас думаю о ребенке. Мы назовем его Кудайназар.
— Ты не должен так делать! — внезапно резко возразила Гульнара. — Какой там ребенок! Давай сначала поживем для себя. У нас и денег нет, и этот дом… Ты просто не знаешь, что говоришь!
Кадам помолчал, потом сказал сухо:
— Еще я думаю, что завтра мне идти на охоту. Мяса нет. Козлы высоко поднялись. Слышишь, как дует?
— Ты правда об этом сейчас думаешь? — приподнявшись на локте, удивленно и обиженно спросила Гульнара.
— Да, — сказал Кадам. — Ты ведь спросила… — И, помолчав, добавил: — Я буду делать как надо. Мы назовем его Кудайназар.
Кадам уехал на охоту засветло. Он не стал будить Гульнару, подумал и не стал. Вскипятил себе чаю, пожевал сухую лепешку — вот и весь завтрак. Пусть спит Гульнара. Ей придется еще поработать немало.
Кутаясь в истрепанный ватник — рассветы в горах холодны — Кадам поднялся в гору по узкой крутой тропе. Подъем был тяжел, и жеребцу приходилось туго — шея его была натужно вытянута вперед, напряжена, под пластами перекатывающихся мышц ходили лопатки.
То опережая всадника, то отставая, бежала собака Кадама — высокий остромордый пес, натасканный на диких козлов. На извиве тропы собака остановилась как вкопанная и, оглянувшись на хозяина, села.
Склон с тропой был занят, залит ячьим стадом. Полсотни приземистых черных животных, полудиких, с наискось вбитыми в массивный череп рогами, злобно похрюкивая, уставились на всадника. Вожак стада — великолепный бык с короткими, мощными ногами — выскочил вперед и, преграждая человеку путь, встал на тропе. Стадо волновалось, теснилось за своим вожаком.
Кадамов жеребец присел на задние ноги и остановился. Он боялся этих мрачных зверей, скалился, прижимал уши. Кадам потрепал его по шее и, легко соскочив с седла, двинулся вверх по тропе. Поджав под брюхо длинный тонкий хвост, собака неохотно плелась за хозяином. Несколько шагов не доходя до вожака, она остановилась и стояла, повизгивая.
А Кадам, обойдя быка, вошел в стадо, как в черную бурлящую воду. Животные подозрительно обнюхивали его, тыкались тяжелыми мордами в его грудь и спину.
— Ну, что? — как бы увещевал Кадам, то ли сам выбиравший себе дорогу, то ли подчинявшийся пинкам. — Что стоите? Боитесь? Свой я, свой! Иду, куда мне надо — и вы идите. Чох! Вот так, вот так… — он подошел к старой, крупной телке и, подняв руку, с осторожностью положил ладонь на ее костистый лоб, чуть пониже основания рогов. — Ты чья? Абдумамуна, что ли? Ну, иди, иди! — он легонько толкнул телку — плечом в плечо, а потом, сдвинув с места, шлепнул ее по крупу. Телка тяжело повернулась и, мотая головой, сошла с тропы. Обходя Кадама, яки двинулись за ней. Проследив движение стада, с достоинством полез в гору и вожак.
Кадам вернулся к коню, сел в седло. Повеселевшая собака прыгала у стремени и заискивающе глядела на Кадама, прося прощения за свою трусость.
Ущелье расширилось, постепенно перешло в плоскогорье. Неширокий ручей, сверкающий, словно бы выложенный из кусочков стекла, наотмашь перечеркивал плечо плоскогорья.
пел Кадам, подъезжая к ручью, прозрачному как воздух, —
Будущий Кудайназар представлялся Кадаму пятилетним мальчиком в аккуратно подогнанном ватничке и сапожках, с которым можно было уже потолковать о разных интересных вещах, или даже поехать охотиться на кииков. Вот так и поехать: с собакой, по ущелью, в одном седле. Пускай мальчик поучится тому, чего он в школе не узнает. До школы еще два года, за это время многому можно научить. А потом увезут его в Кзыл-Су, в интернат. Чему они там учат детей? Что русские — старшие братья и лучшие друзья киргизов, что Бога нет, что дважды два — четыре… И не отпустить нельзя: посадят. Вон, Джума из Ак-Мазара сына не пустил — так ему три года тюрьмы дали: нарушил закон о всеобщем народном образовании. А ребенка все равно увезли в райцентр, в интернат. Что это за место для ребенка, если есть у него отец, и мать, и дом!
пел Кадам, —
Будет мясо, конечно, будет. Гульнара будет пить мясной отвар каждый день — это надо, это очень важно для будущего Кудайназара. Киичье мясо — целебное: на высокогорных полянах пасутся козлы, их жир пропитан ароматом снежных цветов бетэге, — и жирный отвар пахнет цветами и травами… Раздумывая над предстоящей охотой и над более отдаленным будущим, Кадам почти забыл об утомительной свадебной толкотне в Кзыл-Суйской столовой. Миновала первая легкая и короткая ночь надежды, и вот теперь, подымаясь в горы, Кадам праздновал ее приход. Легким, как она, был этот час подъема, легким и праздничным. Той ночью Кадам обнимал Гульнару с надеждой и радостью, а теперь пришло время праздновать. В гремящей столовой Кадам радовался за других: вкусен плов, вдоволь водки для гостей. Сейчас, подымаясь, он испытывал радость сам, он щедро делился ею — без водки и плова — с деревьями и кустами горы, с сурками, со своим конем. Яки были участниками его праздника, яки и ручей и деревья. Им пел радующийся Кадам о будущем Кудайназаре. Ему бы в голову не пришло петь повару с поварихой или торговцу яблоками из Намангана.
Подымаясь все выше, становясь все меньше среди голых каменных скал, царапающих нежную кожицу неба, Кадам остановил коня в Волчьей Щели. Чабаны пригоняли сюда скот в зимнее время: снег не держался здесь подолгу, стаивал, обнажая жухлую травку. Волков в окрестных камнях было множество, и, спасая теплые отары от расправы, люди в незапамятные времена окружили Щель громоздкими каменными истуканами — прямоугольными, в два человеческих роста, глыбами с каменными же кругляками вместо голов. Каменные руки — одна, две или три — торчали из животов, к рукам были привязаны тяжелые биты, болтавшиеся на ремешках… Ветер раскачивал биты, ударял ими о фигуры истуканов, и глухой каменный перестук отпугивал хищников. Вся Волчья Щель, словно оркестровая яма, была полна этим тревожным сухим стуком, слитым с воем сквозного ветра.