Кадам не спеша вытащил из кармана почтовый конверт, расправил на колене письмо.
«Я теперь ефрейтор, — не без труда, по слогам читал Кадам. — Немцы мне нравятся, они хозяйственные люди. Берлин красивый город, почти любой товар можно купить без очереди. Передавай привет Кадаму. Иса».
— Что это он тебе пишет? — заглядывая в конверт, спросил Кадам. — «Привет Кадаму…» Вот, фотографию прислал.
— Дай, — протянула руку Гульнара. — Мне же…
На фоне памятника советским воинам в Берлине Иса выглядел браво.
— Смотри какой… — сказала Гульнара, вглядываясь. — И площадь вся каменная.
— Сапоги не носят там, — заметил Кадам. — Сухо, наверно.
— Сапоги! — распевно повторила Гульнара. — Какие там сапоги…
История третья
КОНЕЦ
В кают-компании пахло разогретой тушенкой. Сладкий аромат горячего консервированного мяса, бивший вместе с паром из-под крышки большой сковороды, напрочь забивал устоявшийся в этой комнате запах керосина, мышей и хозяйственного мыла.
— Лучка бы… — мечтательно жмурясь, сказал радист-наблюдатель Андрей Ефимкин.
Трое зимовщиков гидрометеостанции «Ледник» любили помечтать — о луке, о бабе, о бутылке водки. Неприятность заключалась в том, что вот уже полгода, как, отделенные от живой земли шестьюдесятью километрами мертвого льда, они мечтали каждый о своем в одно и то же время, и получался у них досадный разнобой, ведущий к ссоре.
— Лучка… — передразнил Ефимкина второй радист Жамкин Степан. — Жид ты, что ли, в самом деле? Заладил, как патефон: лук да лук… Я бы сейчас за бутылку водки что хочешь отдал, под тушенку.
— Жиды чеснок уважают, — степенно возразил Ефимкин. — А ты, если не знаешь, то не лезь суконным рылом… Сам ты жид!
— Я-то русский — и по паспорту, и по отделу кадров, — нашелся Жамкин. — А ты чучмечку вшивую драл в кишлаке. Я, как русский человек, лучше бы хрен себе топором отрубил!
— Руби, — дал свое согласие Ефимкин. — У ей, между прочим, все хозяйство на месте. Я этих баб перевалял — ой-ей-ей! И татарка была, и узбечка, и даже еврейка одна была, не говоря уже про наших. Все одинаковые… А у тебя, — нанес удар Ефимкин, — одна водка, у тебя хрен не стоит.
— У меня?! — гневно задохнулся Жамкин Степан.
— Ну да, — подтвердил Ефимкин. — Я лук почему уважаю? Потому что он силу дает… Я тебе, Степан, одеколону бутылку поставлю — посидишь за меня на ключе? А я в кишлак смотаюсь на один день.
— Ладно, хватит вам, — втесался в разговор начальник станции Гуров. — Пошли жрать!
Гидрометеостанция стояла на ошлифованном ветрами и пургами каменном бугре, на берегу ледника. Пять километров отделяли ее от уровня моря, два дня пешего пути — от Алтын-Киика. Путь был опасен: ледниковые трещины заглатывали людей, люди ломали кости на ледосбросах и замерзали в снеговых норах. Медленно сползал Великий ледник в долину, возвращая на теплую родину трупы тех, кому не повезло в горах: басмачей и красноармейцев, геологов и вольных бродяг, контрабандистов и горновосходителей.
Ефимкин знал наперечет имена тех, кому не повезло за последнее время. Но не каждому же, в конце концов, не везет на Леднике! Есть и такие, которым везет… Всего два дня — и лучок, и чучмечка, и водку на складе у Зотова можно взять. И, главное дело — проветриться хоть немного, а то ведь надоел этот Жамкин хуже черта, да и начальник тоже костью в глотке: хоть ножом их режь. Полгода назад все было хорошо, дружили, танцевали даже под патефон. А как зима пришла, как задуло — тут и началось: это — не то, и то — не то, а ты — сволочь, а ты сука рваная… И дует, и дует, и метет: зима. В России-то, дома, и разницы вроде никакой нету: лето или зима. А тут за копейку залезли на Крышу мира — вот и сиди, кукуй.
Надо в кишлак спускаться, хоть день один пожить по-человечески: и поесть чтоб, и выпить, и бабу. Не всем же, в конце концов, не везет.
— Ну, чего надулся! — услышал Ефимкин голос начальника Гурова. — Тебе сегодня посуду мыть.
— Включи радио, что ли, — попросил Ефимкин. — Веселей будет.
Жамкин перегнулся через спинку стула, ткнул пальцем в клавиш приемника и повернул ручку настройки.
«Краснознаменные свекловоды Украины перевыполнили взятые к празднику обязательства на двенадцать с половиной процентов», — весело сообщил диктор.
— Да найди ты что-нибудь! — поморщился Гуров. — Просят же тебя, как человека.
— А я что делаю? — огрызнулся Жамкин. — Хочешь — сам иди ищи.
«Свадебное платье принцессы украшало тридцать четыре крупных бриллианта», — отчетливо донеслось из приемника.
— Голос врага, — определил Гуров. — Сейчас музыка будет.
— Во дает! — наклонив голову к плечу, отреагировал Ефимкин. — Тридцать четыре!
— Точно, как у твоей чучмечки, — мстительно заметил Жамкин Степан.
Ефимкин слушал сообщение с большим интересом. Темножелтая борода Ефимкина облегала его крупное лицо и на висках соединялась с косматой шапкой давно нечесанных волос. Борода тоже была нечесана и кое-где торчала клочьями. Свободным от бороды оставался лишь большой рыхлый нос с широкими ноздрями, незначительная часть красных щек и выпяченные несомкнутые губы, за которыми виднелись редко посаженные зубы желтоватого цвета.
«На брачную церемонию прибыло четыреста гостей. Шестьдесят семь из них приплыли на собственных яхтах».
— Шестьдесят семь… — задумчиво повторил Ефимкин. — Ишь, ты!
— Считай, считай! — со злобой сказал Жамкин. — Тебя забыли туда позвать.
— Дайте послушать, уроды! — прикрикнул начальник Гуров. — Интересно же!
«Назавтра после церемонии молодые отправились в свадебное путешествие», — прилетело из приемника.
— Ну, елки-палки! — в большом возбуждении Ефимкин треснул себя красными лапами по коленям. — Ну, он ей влындит!
— А как же! — насмешливо поддержал Жамкин. — Он каждое утро лук жрет из золотой миски, по три головки зараз!
— Ему это не надо, — сумрачно опроверг Ефимкин. — У него и так жизнь красивая. Думаешь, самолета у него нет? Есть!
— А я и не думаю, — без подъема согласился Жамкин.
«Гонолулу, Таити, Калифорния, Нью-Йорк, Париж — таков намечаемый маршрут принца и принцессы», — обрадовал диктор.
— Гонолулу, — бережно произнес хрупкое слово Ефимкин. — Где-то я это слыхал.
— Там, брат, все бабы голые ходят, — просветил Ефимкина начальник Гуров. — Одни перья на них — а больше ничего нет.
— Ну, если тепло… — прикинул Ефимкин, а потом с ненавистью прислушался к гулу снежного ветра за металлической стеной станции. — Начальник, я в кишлак спущусь и почту заодно принесу!
«Вертолет доставил молодую пару на борт парохода „Христофор Колумб“. Четыре плавательных бассейна оборудованы на палубах парохода».
— Заткни его, Жамкин, к чертовой матери! — махнул рукой Гуров. — Хватит! Послушали…
— Пойду я! — Ефимкин взглянул на Гурова вопросительно. — Завтра с утречка… Не заложишь?
— Иди, хоть сдохни, — сказал Гуров. — Только вон с Жамкиным договорись — ему за тебя вкалывать.
— Жамкин, — сказал тогда Ефимкин просительным голосом. — А, Жамкин…
— Ну, что Жамкин! — крикнул Жамкин. — Сколько тебя не будет-то?
— По два дня туда-обратно, да день там, — показал на пальцах Ефимкин. — Вот и считай…
— Пять дней всего получается, — не затруднился в счете Жамкин. — Пять бутылок с тебя, по бутылке за день.
— Принесу, — не раздумывая, согласился Ефимкин. — Лады, значит… Так я, ребята, тогда спать пойду, а завтра с утречка тронусь.
Возражать ему не стали.
— Ты видел бабу-то эту? — поинтересовался Жамкин, когда дверь кают-компании закрылась за Андреем Ефимкиным, — Чучмечку?
— Видел, — подтвердил Гуров. — Ничего из себя… Этого жена, как его звать… Охотника!
— Застрелит он его, — сказал Жамкин Степан и ухмыльнулся. — Вот увидишь, застрелит!