Мосластый Телеген, напротив, человек буйного нрава, высокого роста и силы значительной. Буйство его происходит оттого, что лет десять назад, когда он был еще угловатым костлявым парнем, кобылка-трехлетка ударила его задней ногой в лоб и след оставила: шрам и буйство. В буйном настроении Телеген камни несдвижимые бегом носил от скал к реке, в воду их сбрасывал и радовался… В Телегеновой кибитке темно, и дыма нет над трубой: навоевался за день и спит сном уставшего довольного человека.
А Каменкуль не спит, ждет Кудайназара; скачут отблески теплого сердцу огня в низком оконце, на вмазанном в глинобитную стену неровном стекле. Она привычно ждет мужа, терпеливо — как ждет утра в последний предрассветный час или сумерек в час предсумеречный. Она всегда, всю жизнь ждала его — так ей кажется в ее убеждении: когда он заплатил за нее калым скотом и деньгами и забрал ее от родителей, когда уходил на далекую или близкую охоту, когда уезжал в Кзыл-Су по своим делам, о которых ей никогда ничего не рассказывал.
На этот раз рассказал: в Кзыл-Су, на заставу, к урусам. И сегодня, в благодарность за сообщение, она ждала его особенно терпеливо, уверенная в том, что Кудайназар все делает как надо и что вернется он в ту самую минуту, когда сочтет нужным вернуться домой. Встреча с урусами тревожила ее. Сеча морковку для плова, она размышляла над тем, что не следовало бы Кудайназару ехать к урусскому начальнику, что лучше поехал бы туда буйный таскальщик камней Телеген или холостой Гульмамад. Хорошо размышлять, сеча морковку на гладкой деревянной доске.
Кудайназар вошел вслед за Кадамом, нашел глазами жену в полутьме комнаты, втянул ноздрями запах плова и, швырнув в угол курджун с покупками, тихонько засмеялся. Приятно возвращаться домой, в Алтын-Киик, после долгого перехода по горам. Опустившись на вытертую кошму у камелька, Кудайназар блаженно вытянул ноги, и Каменкуль скользнула стянуть с него сапоги. Кадам жадно тянул кумыс, распутав кожаную веревку вокруг горла бурдюка.
— Хорошо… — сказал Кудайназар, глядя на сына над бурдюком. Неясно было, к кому он отнес это свое «хорошо» — к чмокающему на четвереньках Кадаму, к освобожденным ли наконец ногам, а Каменкуль угадала верно: к ней. Легко проводя ладонями по мужниным ногам, она снизу вверх взглянула Кудайназару в глаза и улыбнулась. Она была красива, Каменкуль, в свои двадцать два года — белолицая, с нежным подбородком, с крупными, розовыми, выпуклой лепки губами. Тело ее еще не успело износиться и одрябнуть, она была гибка и пряма, как только что срезанный прут. Она двигалась стремительно, но плавно, и маленькие ее груди прыгали под платьем, как глупые щенки на поводках.
— Ты видел у руса? — спросила Каменкуль, подкладывая набитую овечьей шерстью подушку под локоть мужа. — Он страшный?
— Видел, — кивнул головой Кудайназар. — Это странный урус.
— Как Телеген? — с надеждой спросила Каменкуль.
— Нет, — сказал Кудайназар и, подумав, добавил: — То есть не совсем. Телеген-то буйный, а этот — в себе, внутри все держит.
— Буйному-то легче! — искренне пожалела Каменкуль русского начальника Иуду Губельмана.
— Он приехать обещался, — недоуменно покачивая головой, сказал Кудайназар. Здесь, в алтын-киикской кибитке, у открытого огня, предстоящий визит русского начальника представлялся действительно нелепым. — Один, без солдат.
Дверь живенько отворилась. В проеме стоял старый Абдильда в барсовой шубе, накинутой поверх хорезмского халата легкого и плотного изумрудного шелка, расшитого птицами и единорогами. Такие хорошие халаты шили лет триста тому назад, а теперь бедовые люди вытягивают их из земли, вытряхивая из них звонкие кости покойников. Очень сухая земля на старом кладбище Хивы, за карагачевой рощей, и парадные похоронные халаты как были новыми, так новыми и остались.
— Салам алейкум! — сказал Абдильда с порожца и шагнул в комнату. — Аллах да продлит, дорогой Кудайназар, дни твоих замечательных странствий… — Подойдя к Кудайназару, Абдильда приблизил к его уху свое румяное лицо с серебряным перышком бороды и прошептал услышанную за дверью фразу: — Один, без солдат?
— Так он сказал, — кивнул Кудайназар. — Садись, Абдильда. Подавай плов, Каменкуль!
Не сняв шубы, Абдильда опустился на кошму у огня. На фоне дымчатого меха снежного барса старинный хивинский шелк пылал изумрудным пламенем.
— Аллах велик, и подарки его неоценимы, — сказал Абдильда, потирая короткие, сильные руки. — Он посылает нам урусского начальника без солдат… Я дам тебе мой карамультук, Кудайназар — он всегда бил без промаха.
— Нет, Абдильда, — сказал Кудайназар насмешливо, твердо. — Бери-ка вот плов.
— Но он же иноверец! — откровенно удивился Абдильда. — Наши законы гостеприимства для него не годятся. И потом не обязательно резать его здесь, в твоей кибитке.
— Соль, Каменкуль! — обернулся Кудайназар к жене, сидевшей в стороне от достархона. Кадам спал на мягкой киичьей шкуре в углу. — Я сказал тебе, аксакал: нет!
— Можно поручить это дело Телегену, — сказал Абдильда, задумчиво щурясь на огонь. — Он буйный человек.
— Нет, — подумав, повторил Кудайназар. — Если он приедет с солдатами, мы убьем их всех.
— Так он же приедет без солдат, ты говоришь! — пропустив бородку сквозь кулак, мягко поправил Абдильда. — Это куда спокойней и проще. Телеген, в крайнем случае, может зарубить его топором. Какой с него спрос, с Телегена! Не зря ведь Аллах обделил его разумом, наградив сверх меры костями и мясом.
— Пускай Телеген таскает свои камни, — сказал Кудайназар, аккуратно жуя плов. Он брал жирную еду тремя пальцами, трамбовал в щепоти пирамидку и подносил ко рту, не роняя ни зерна на одежду. — Сколько тебе лет, аксакал? Семьдесят? Восемьдесят?
— Семьдесят, восемьдесят… — не уточнил Абдильда. — Зачем мне забивать голову ненужными цифрами, когда Аллах ведет счет моим дням? Я хорошо умею считать, ты сам знаешь, Кудайназар, — но вмешиваться в дела Аллаха я не хочу.
— Ну, хорошо, — сказал Кудайназар. — Ты много, значит, видел в жизни. Неужели ты думаешь, что, если Телеген зарубит урусского начальника, с тебя не сдерут твой зеленый халат? Да нас всех вместе повесят на одном карагаче!
— Я уйду в Афганистан, — с достоинством сообщил Абдильда.
— Дорогу не забыл еще? — усмехнулся Кудайназар.
— Нет, — сказал Абдильда, степенно обгрызая баранью кость крепкими гранеными зубами. — Так, значит, ты боишься.
— Я не боюсь, аксакал, — тихо, расстановочно сказал Кудайназар. Сощурив глаза, он с бешенством глядел на старика из своих щелок. — Просто я не хочу уходить из Алтын-Киика в Афганистан. Я здесь живу, здесь останусь.
— Ты прав, Кудайназар, прав! — поспешно согласился Абдильда и то ли поежился, то ли пожал плечами. Барсова его шуба мягко соскользнула на кошму, но и в шелковом халате он казался таким же крепким и широким. — Они всех нас перебьют, все отнимут.
— Да не в этом дело! — почти прошипел Кудайназар. — Я не хочу убивать этого у руса!
— Да, — снова согласился Абдильда. — Ты рассуждаешь как настоящий мужчина и мудрый человек. Что с него взять, с начальника? Сапоги да шинель. Не станет же он тащить сюда золото, что отобрал у покойного Узбоя. А у него было не только золото, я-то уж знаю. Серебро, жемчуг, халаты… — перечислял Абдильда, аккуратно загибая жирные от плова пальцы. Он хорошо умел считать, Абдильда.
Кудайназар смеялся. Он смеялся почти беззвучно, откинув голову; его крупный тупой кадык ходил вверх-вниз, вверх-вниз по стволу смуглой шеи, как будто он с бульканьем пил воду.
Вытянув вперед руку с загнутыми в подсчете пальцами, Абдильда глядел на хозяина озабоченно.
— Не в том дело, — сказал Кудайназар, отсмеявшись. — Я его не трону, потому что он… ну, как бы это тебе объяснить… ну, понравился он мне!