На вошедшего с мешком Абдильду она взглянула как бы из другого мира, куда ему нет доступа. Она, пожалуй, готова была сейчас принять смерть — чтобы остаться так навсегда, в бархате и серебре.
Но Абдильда, мельком на нее взглянув, не схватился за нож, а усмехнулся даже как бы и одобрительно. Опустив на ковер мешок, он выбросил из него ворох женской одежды: платье, шаровары, красный чапан и мягкие кожаные сапожки.
— Надень, — коротко приказал он.
Выбравшись из своего бренчащего балахона, Лейла, подняв одежду, ушла с ней за занавеску. Спустя малое время она появилась оттуда — другая, как бы вдруг повзрослевшая и не принадлежащая никому.
— Поди сюда, — сказал Абдильда, и она подошла, но не очень близко.
Нагнувшись над мешком, Абдильда пошарил в нем руками и вытащил «золотые брови» — наголовный обруч с привешенными к нему золотыми стрелками, главное украшение невесты.
— На!
Настороженно глядя на старика, Лейла надела обруч на голову.
— Красивая девка, — цепко оглядывая внучку, пробормотал Абдильда. — Худая только…
— Это все — мне? — спросила Лейла и вытянула голову, как бы боясь не расслышать ответа.
— Тут усьма в банке, — не ответил Абдильда, — брови намажь… И прибери — скоро жених приедет.
Выйдя из юрты, он долго глядел на кишлак внизу. Потом подошел к лошади и, вздыхая, стал отвязывать от седла баранью тушу, розовую и еще теплую.
Крутя ручку сепаратора, Каменкуль неизменно получала от этого удовольствие. Вот и сейчас, закончив уже крутить, она испытывала благодушие и приятную легкость, праздничное какое-то головокружение — как будто бы это она сама только что плескалась и кружилась в молочной пене и теперь вот стала масляной и гладкой.
— Скажи, Кудайназар, — позвала она, — что это за юрту ставит Абдильда в Коинды?
Кудайназар плел камчу из девяти тонких, как шпагат, полосок сырой киичьей кожи. Закусывая зубами конец полоски, он с силой натягивал ее, а пальцами выравнивал, округлял тугое тело камчи. Нелегко плести камчу из девяти полосок.
— Дурит Абдильда, — сказал Кудайназар. — Он думает, что я настоящий хан. Иначе зачем мне юрта в Коинды?
— Мы переедем жить в юрту? — спросила Каменкуль. — Здесь все под рукой, и соседи…
— Нет, что ты, — рассеянно сказал Кудайназар, опуская камчу в тазик с водой. — Я съезжу сегодня, посмотрю — и все. Чтоб Абдильда не обижался.
— Таджики говорят, что там красиво, — сказала Каменкуль, подсаживаясь поближе к мужу. — И юрта — белая.
— Белая, — подтвердил Кудайназар. — Я еще не видал… Это Абдильды юрта, сколько лет она у него в чулане пролежала — хоть проветрит.
— Абдильда хитрый, — сказала Каменкуль. — Всю жизнь сидел на своем добре, а теперь вдруг слез. — Она быстро повернула голову, взглянула через плечо, сепаратор стоял на своем месте, на сундуке, накрытый ситцевой тряпкой.
— Он себя не обойдет, — сказал Кудайназар, разминая камчу в воде, — ты не бойся… Старый, старый — а голова у него варит хорошо.
— А этот урус, что приезжал, сахар привез, — спросила вдруг Каменкуль, — он умер? У Большого камня?
— Что это ты вспомнила! — недовольно сказал Кудайназар, вытягивая камчу из тазика.
— Он был не хитрый, — сказала Каменкуль.
— Он не хитрый, — в упор глядя на жену, сказал Кудайназар. — Он — страшный.
Каменкуль молчала, и несогласное это молчание ударило, стегнуло Кудайназара.
— Страшный! — крикнул он, отшвыривая камчу. Мелькнув, камча ударилась о стену и оставила на серой глине влажный змеиный след. — Он не может понять, что мы за люди, и жалеет нас! Он все здесь хочет сделать по-своему — а нам этого не надо!
— Он плохой, Кудайназар, он плохой, — испуганно глядя на бушующего мужа, сказала Каменкуль. — Ты лучше знаешь…
— Я не говорю, что он плохой, — сгорбив плечи, глухо сказал Кудайназар. — Я говорю, что он — страшный… Дай-ка мне сапоги, поеду я.