В действительности пролетарская национальная гвардия впервые была массово применена в деле при последней большой вылазке из осаждённой крепости Париж 19‑го января 1871 года. Они сражались с неожиданной отвагой и с ужасными потерями. Когда национальная гвардия была послана в огонь, решение о капитуляции уже было принято.
На стенах ещё были прибиты плакаты правительства: «Мужество, патриотизм, доверие! Губернатор Парижа никогда не капитулирует!» Однако министр иностранных дел Фавр под покровом темноты уже был на пути в Версаль. Премьер–министр Трошю вышел в отставку. Больше не было губернатора Парижа, который мог бы капитулировать. Наполеоновский генерал, Жозеф Виной, стал военным командующим Парижа. 22‑го января он предъявил свою визитную карточку: отдал распоряжение беспощадно расстрелять перед ратушей демонстрантов, которые протестовали против капитуляции.
Когда 29 января Париж проснулся, то он узнал, что заключено перемирие, что война окончена. Тем не менее, «пруссаки» не будут вступать в Париж, и национальная гвардия может сохранять своё оружие. (Фавр сказал Бисмарку со слезами на глазах: «Не принуждайте меня к разоружению национальной гвардии. Это означало бы гражданскую войну»). Однако регулярная армия должна была до последней дивизии сложить оружие и все форты в исправном состоянии передать немцам. В остальном же вся Франция должна была избрать национальное собрание, которое должно было решить вопрос о войне и мире. Однако оно должно было собраться не в Париже, а в Бордо. Столица пребывала в глухом, как бы оглушённом молчании. Префект полиции сообщал: «Всё спокойно. Никаких инцидентов. Население примирилось с судьбой».
Состоятельные люди покидали город десятками тысяч, чтобы отдохнуть в сельской местности от лишений и страхов периода осады. Затем исчезли с улиц солдаты регулярных войск; и затем отбыло также и правительство — в Бордо, на Национальное собрание. Остались маленькие люди, пролетариат, в бросающемся в глаза расположении духа; они чувствовали себя преданными, но им снова нужно было чем–то питаться. Остались также вооружённые национальные гвардейцы — более трёхсот тысяч человек. В этом феврале 1871 года мало–помалу обнаружилось, что кроме них, в Париже больше нет другой силы; и они организовались, чтобы воспользоваться властью, которая на них свалилась: они образовали «Федерацию Национальной Гвардии», они выбрали солдатские советы, а те избрали центральный комитет.
Всё еще никто не должен был платить за жильё, всё еще были заморожены все долги, всё еще все горожане получали одинаковый рацион хлеба, а каждый национальный гвардеец свои тридцать су [28] дневного содержания. Собственно говоря, всё было ещё как прежде — только без разрывов гранат; и конечно же, без надежды на победу.
И затем, в конце февраля, неожиданно первый удар грома: при заключении предварительного мира Национальное Собрание в Бордо признало за немцами право вступить в Париж! Было всеобщее негодование, многие хотели броситься навстречу немцам с оружием в руках. Но теперь проявилось то, что в Париже появилась новая власть, которая состоит из благоразумных людей и которой следовало подчиняться.
Центральный комитет Национальной гвардии издал свои указания: никаких неосмотрительных поступков, никакого пролития крови! Как было дозволено, немцы будут оккупировать в течение трёх дней только западную часть Парижа. Поэтому там должны быть закрыты все магазины и рестораны, жители должны оставаться в домах. Граница зоны оккупации была ограждена высокими баррикадами; во время оккупации никто не должен был её переходить. И прежде всего: все пушки перед вступлением немцев 5‑го марта следовало переместить из западной части города в восточную. Это было самое тяжёлое, поскольку в Париже не было лошадей: они давно уже были съедены. Но приказ центрального комитета тем не менее выполнялся: люди впрягались впереди пушек и упираясь, тащили их через весь Париж на высоты Монмартра. У Парижа было его новое правительство, и оно функционировало.
Но между этим правительством в Париже и правительством Тьера, которое тем временем учредило Национальное собрание в Бордо, зияла пропасть. А в марте из Бордо каждый день, как удары дубиной, приходили декреты, каждый по отдельности бывший объявлением войны Парижу Национальной Гвардии: все задолженности по квартирной плате, которые накопились с июля 1870 года, были снова объявлены подлежащими уплате, равно как все долги по векселям. Это означало катастрофу для всех маленьких людей. Предводители восстания 31 октября были заочно приговорены к смерти. Все левые газеты были запрещены. Верховным командующим парижской Национальной Гвардии был назначен бонапартистский армейский генерал; и в заключение Национальное собрание решило возвращаться не в Париж, а в Версаль — в обесчещенный в глазах Парижа французскими императорами и германским победным триумфом Версаль, в котором кровати ещё не остыли от немцев!
Что же, Парижа больше не было? Разве он не стоял гордый, вооружённый, организованный, непобеждённый? Все страсти, которые в предшествующем сентябре были обращены против «пруссаков», вспыхнули ещё раз — и теперь они были направлены против «капитулянтов из Бордо». Когда премьер–министр Тьер 15‑го марта вступил в Париж, полный решимости до созыва Национального собрания в Версале 20‑го марта навести в столице порядок, то город принял его безмолвно и враждебно, склонившийся как перед ударом и готовый на этот раз нанести в ответ ужасный удар. Удар и ответный удар произошли в субботу 18‑го марта 1871 года.
Братание с хлебом и вином
«Революция 18‑го марта 1871 года», из которой произошла Парижская Коммуна — была ли она собственно революцией? Друзья и враги Коммуны использовали это определение с редким единодушием: её даже назвали «самой прекрасной революцией в мировой истории», и верно то, что никогда прежде или позже спонтанно действующие массы не показывали столь много присутствия духа, интеллекта и изобретательности, как в Париже тех дней и что никогда массовая акция не достигала такого тотального успеха в столь короткое время и со столь малым кровопролитием.
И всё же есть нечто, что столь основательно отличает этот день 18 марта от всех других революций, что следует усомниться, подходит ли вообще к нему определение «революция». Во всех революциях, которые мы знаем, инициатива и наступление принадлежат революционным массам: они наступают, чтобы свергнуть существующее государство, существующее правительство. Но такого однако не было 18‑го марта в Париже. Массы, от которых бежало правительство в конце этого дня, не нападали, а они были в обороне. Это государство проявило инициативу — и при этом сломало себе ногу. Это правительство напало с целью свергнуть нечто существующее: а именно молчаливую власть парижских народных масс и их Национальной гвардии, которая сформировалась во время германской осады и которая после капитуляции фактически обладала властью в столице. Парижские массы не хотели завоёвывать то, чего у них не было, а они защищали нечто, что уже было у них и что у них хотели отнять. Как раз это объясняет уверенность в себе и ту пробивную силу, с которой они действовали и победили.
В течение двадцати двух часов с двух часов ночи до полуночи этого дня один за другим происходили четыре различных события:
1. С двух часов ночи до семи часов утра: военный государственный переворот правительства Тьера с целью оккупации и разоружения рабочих кварталов Парижа.
2. С семи утра до полудня: спонтанно возникшее и успешное сопротивление этому нападению.
3. Около трёх часов пополудни: решение премьер–министра Тьера отдать Париж ввиду перспективы поражения — и затем бегство правительства и занятие Парижа Национальной гвардией.
4. С девяти часов вечера до полуночи: нерешительное и происходившее наполовину против воли взятие власти в Париже Центральным комитетом Национальной гвардии — и его решение не преследовать правительство в Версале, а власть как можно быстрее передать выборному правительству общины, Коммуне.