Однако Бисмарк боялся, что борющиеся во Франции стороны снова объединятся против немцев и смогут возобновить войну, когда он Франции — совершенно всё равно, какой Франции — отдаст её армию. Ведь ещё не был заключён окончательный мир, и французские переговорщики всё ещё боролись за каждый клочок земли при окончательном определении границ и за каждый месяц отсрочки платежей по репарациям.
Немецким войскам, которые, как и прежде, всё еще оккупировали северные и восточные форты Парижа, было приказано держать строгий нейтралитет. Они пропускали также в Париж продукты питания, так что Коммуна не могла быть задушена голодом. Пленных Бисмарк освобождал сначала лишь по капле. Он даже упрекнул премьер–министра Тьера в том, что и так уже позволил тому собрать под Парижем гораздо больше войск, чем собственно позволял предварительный мир. Иногда, сказал Бисмарк, он взвешивал, не следует ли ему взять Париж в качестве залога — «либо силой, либо по соглашению с Коммуной».
Тьеру был известен этот ход мыслей — естественно, он читал речи Бисмарка в рейхстаге — и он принял своё решение. Тьер был хладнокровным, жёстким и, как это проявилось после его победы, жестоким человеком, и у него была отвратительная черта лицемерия. Но снова и снова следует поражаться настойчивости, с которой Тьер сделал необходимое в тот момент. Необходимым было теперь получить на свободу военнопленных, и для этого Тьеру пришлось во второй раз капитулировать перед Бисмарком. Он послал министра иностранных дел Фавра во Франкфурт с поручением принять все требования Бисмарка. 10 мая мир был подписан.
Тем самым обе стороны получили то, что они хотели. Уже во время переговоров во Франкфурте Бисмарк начал репатриацию военнопленных в больших масштабах, и 12 мая, через два дня после подписания мирного договора, он объявил перед рейхстагом: «В соответствии с военным положением дел нам следует надеяться, что борьба перед Парижем и в нём близится к своему завершению; и как только войска правительства одержат победу — для чего мы теперь, после подписания окончательного мира, услужливо обеспечили средство путём усиленного освобождения пленных — в течение тридцати дней будет произведён первый платёж в сумме пятисот миллионов франков».
Теперь армия устремилась дивизиями обратно во Францию — хорошо тренированные, первоклассные солдаты и офицеры, которые всей душой ненавидели парижскую чернь и горели желанием освежить военную славу, потерянную в войне — войной гражданской. Исход дела был предрешен. 20 мая Тьер располагал элитной армией в сто тридцать тысяч человек под командованием маршала Мак — Махона. На другой стороне ещё было тридцать тысяч измотанных в боях национальных гвардейцев без руководства.
Человек для крушения
У Коммуны не было вождя — ни Ленина, ни Мао Цзе–дуна, ни Хо Ши Мина. И теперь она не нашла никого. Но она теперь нашла впервые человека, в котором она персонифицировалась — человека, который достойно воплотил её крушение. Шарль Делеклюш 10 мая принял председательство в Комитете Общественного Спасения и сиротливую должность военного комиссара. Прежде он никогда не хотел принимать должности в Коммуне, поскольку был больным человеком, в возрасте шестидесяти двух лет гораздо старше, чем большинство его коллег, и вследствие тяжёлой судьбы постаревший сверх своих лет: сын революционера 1792 года и сам ветеран революций 1830 и 1848 гг. двадцать лет своей жизни он провел как политический заключённый на Чёртовом Острове.
Дела, которые сделали знаменательными несколько дней его «правления», были символическими поступками: была взорвана Вандомская колонна («этот монумент милитаризма и империализма») и был вновь введён революционный календарь 1792 года: май 1871 года превратился в Флореаль 79. Можно смеяться над этим. Однако смех пропадает, когда читаешь воззвание, которое Делеклюш велел расклеить по всему Парижу после выступления версальской армии. Он говорит с защитниками из глубины души, как никакой из здравомыслящих военных приказов его предшественников — и ему следовали буквально дословно:
«Горожане! Довольно милитаризма! Больше никаких обшитых золотыми галунами штабных офицеров! Место для народа, для борцов с голыми руками! Пробил час революционной войны! Народ ничего не знает о стратегических манёврах; но если у него есть ружьё в руке и под ногами его мостовая, то ему не страшны все стратеги монархической школы. К оружию, граждане, к оружию! Ваши депутаты будут, если это должно случиться, вместе с вами сражаться и умирать!»
Точно так это и произошло. И если против этого будет сказано, что такое воззвание уничтожает всю дисциплину и все шансы на упорядоченную оборону должны быть похоронены, то ответ будет таков, что таких шансов и без того больше не существовало. Коммуна более не могла побеждать. Она могла лишь героически погибнуть, в горящем Париже, в кровавую неделю перед Троицей 1871 года, сойти в небытие как на огромном, ею самой зажжённом погребальном костре.
Версальская армия с преобладающим перевесом в силе вступила в Париж в воскресенье 21 мая. Но потребовалась целая неделя, пока были побеждены «борцы с голыми руками», и там, где эти борцы вынуждены были отступать, знаменитые здания, которые они защищали, вспыхивали огнями пожара. Настоящего штурма Парижа вовсе не было. Войска Мак — Махона нашли брешь в давным–давно полностью разбитой огнем артиллерии западной городской стене не занятой, сочувствующий просто подал им знак входить через неё. Национальной Гвардии давно уже не хватало, чтобы занимать всю городскую стену, она понесла большие потери, солдаты едва ли более сменялись на постах, и с конца режима Клузере/Росселя не было больше никого, кто мог бы беспокоиться о «Западном фронте».
День 21 мая был чудесным воскресеньем, в саду Тюильри как раз проходил большой концерт, и пока Коммуне стало ясно, что происходит, и она смогла реагировать, большая часть западного Парижа уже была занята, и версальские войска без помех начали с того, чтобы расстреливать своих пленных. Некий офицер Коммуны, который вечером ехал верхом на разведку — в ратуше всё ещё не знали, как далеко продвинулись войска — на пустой улице вдруг не смог дальше ехать. Его лошадь испугалась. Тут он увидел у стен домов крепко спящих растянувшихся национальных гвардейцев. И затем он увидел повсюду в сточных желобах мостовой лужи крови и понял, что спящие мертвы: застрелены.
Уже в понедельник Тьер триумфально объявил в Версале о взятии Парижа и об окончании гражданской войны. Однако настоящая гражданская война началась лишь теперь. Западный Париж, Париж зажиточных буржуа, пал почти без борьбы, однако теперь, от Площади Согласия, правительственные войска находили каждую улицу перегороженной баррикадами и за каждой баррикадой были сражающиеся. Стреляли с крыш, приходилось штурмовать дом за домом. Весь вторник армия не продвигалась вперёд. И в ночь на среду, когда усиления и тяжёлая артиллерия наконец сломили сопротивление в центре, защитники подожгли Тюильри, здания Почётного Легиона, Государственного Совета и Счётной Палаты. Медленное, стойкое отступление Национальной Гвардии сопровождали огни пожаров; медленное, упорное наступление правительственных войск сопровождалось расстрелами. Повсюду, где ступала их нога, людей ставили к стенке и расстреливали: пленные, подозреваемые, жертвы доносов, и при этом также случайно схваченные люди, лишь сказавшие неосторожное слово.
В среду то же самое: стойкое, ожесточённое сопротивление «федералов» — так называли себя теперь защитники Коммуны — и упорное, медленное продвижение армии. И пожары. И расстрелы. Длинная, прямая как стрела улица Риволи была захвачена сантиметр за сантиметром. На юге Национальная Гвардия всё ещё упрямо держалась на Butte–aux–Cailles. Сияющая солнцем, горячая летняя погода держалась уже несколько дней. И не было больше места в Париже, где не слышны были бы грохот орудий, треск митральез [29], залпы винтовок. Шум сражения медленно перемещался на восток. Вечером пала и запылала ратуша.
29
Митральеза (франц.