Как мне кажется, чем мы сегодня восхищаемся в великих людях, в исторических героях, это больше не то, что они создают, «делают» историю, приводят в движение историю своими собственными руками: этого в конце концов ни у кого нет. Гораздо более мы поражаемся тому, что они, благодаря трогательно–героическим усилиям, вообще оставили след в истории, крошечный след человеческого размера в нечеловеческом огромном. Мы восхищаемся ими тем более, чем менее они заблуждаются о тщетности, о конечной ничтожности своих поступков.
Однако тем самым возвращаемся назад к Аугштайну и к Фридриху, к Фридриху и Наполеону, к Бисмарку и Ленину. Если примерить их к ходу истории, то все они лишь случайности. Ленин достиг нечто иного, чем он желал. Создание Бисмарка пережило своего создателя как раз на два десятилетия. Наполеон просто потерпел поражение. Если их рассматривать таким образом, то всех их уже сегодня почти что следует убрать из истории; и через тысячу лет для состояния человечества, если оно ещё будет тогда существовать, вообще не будет никакой разницы, существовали ли они некогда или нет.
Однако если подойти к ним поближе, чтобы их изучить, что является, пожалуй, максимально достижимым для человека; если рассматривать их в определённом смысле как атлетов, которые приготовились к прыжку на мировой рекорд — тому все же крошечному прыжку на мировой рекорд, который как раз возможен для человека; когда сравнивают, на что они решились, как они это восприняли, как они продержались в несчастье, как они достигли удачи и чего они сами добились — тогда я не вижу никакой разницы в ранге между Фридрихом и другими героями. И я не могу ничего с этим поделать. Или если всё же и есть разница, то тогда та, что говорит в пользу Фридриха — которая по меньшей мере ближе к нашему нынешнему определению героя: а именно то, что он во всех в высочайшей степени рискованных мероприятиях, во всех чрезвычайных напряжениях себя воспринимал менее серьёзно, чем это делали другие. Он был велик, хотя — или возможно как раз поэтому — для него самого было ясно, сколь мал он.
«Если я не говорю о провидении», — писал он однажды, «то это постольку, поскольку мои права, мои раздоры, моя персона и всё государство представляются мне слишком ничтожными предметами, чтобы быть важными для провидения; пустячная и детская человеческая ссора не достойна того, чтобы занимать вас, и я думаю, что нет никакого чуда в том, чтобы Силезия лучше находилась в руках Пруссии, чем Австрии, арабов или сарматов; так что я не злоупотребляю столь святым именем при столь не священном предмете». Я нахожу это восхитительным. Эта неустрашимость во взгляде на своё собственное ничто, эта способность действовать — и действовать величественно — без веры! Если бы даже и не было другого, то и одним этим он заслужил прозвище, которое ему дали уже два столетия назад и которое он всё ещё по праву носит: Фридрих Великий.
(1969)
Владимир Ленин: реальный политик революции
Победа Ленина лишила революцию чар. Она послужила свидетельством двоякого плана: что революция может победить и что и её победа не меняет ничего.
Возможно, что это более чем случайность — то, что оба великих реальных политика новой истории, Бисмарк и Ленин, предпочитали одно и то же музыкальное произведение: Сонату Бетховена в f-Moll, Опус 57, так называемую «Апассионату». Оба интереснейшим образом выразились о действии, которое эта музыка производит на них: «Это как борьба и рыдания целой человеческой жизни», — говорил Бисмарк, и затем, внешне противоречиво: «Если я часто слушаю эту музыку, то я всегда становлюсь очень отважным». Ленин был ещё обстоятельнее и ещё более противоречив: «Чудесная, нечеловеческая музыка», — говорил он. «Но слишком часто я не могу эту музыку слушать. Она действует мне на нервы. Хочется гладить по голове людей, которые живут в грязном аду и тем не менее могут создавать такие прекрасные произведения. Но нельзя никого гладить по голове, иначе руку откусят. Бить по голове следует, безжалостно бить, хотя наша цель — устранить всякое насилие над людьми. Наша задача дьявольски тяжела».
Интересно то, что оба они, очевидно, были равно восприимчивы к трагическому звучанию Бетховена, и всё же реагировали на это почти с точностью до наоборот. Бисмарк мог слушать его не слишком часто, поскольку он ожесточал его, Ленин предпочитал его слушать не слишком часто, поскольку эти звуки размягчали его, в то время как он же хотел и должен был быть жёстким. Что здесь молниеносно выявляется, это различие между чистым политиком и реальным политиком, который одновременно является революционером. Для одного это " борьба и рыдания целой человеческой жизни», пьеса героических напрасных взлётов и грандиозно отчаянных крушений, трагическая картина мира «Аппассионаты» Бетховена, самоутверждение: таков мир, столь ужасен, столь пропащий и одновременно столь чудесный. Недостаточно часто может он смотреть в глаз Медузы. Это делает его отважным. Другого это разрывает. Он не выносит этого часто. Всё же он хочет изменить мир. Мир должен стать дружественным, человечным, мир без насилия. И всё же вынужден и он, как раз ради этих целей, использовать насилие, рубить головы там, где он хочет гладить по головам. И реальный политик революции также находится как раз под впечатлением трагического, и он также не может уйти от восхищения. Реальный политик и трагедия, их тесные взаимоотношения, даже их идентичность — кажется особенно странным, что они захотели проявиться именно в Ленине.
На первый взгляд история Ленина кажется противоположной трагедии, и является она именно success story [54]. Революция, которую подготовил и произвёл Ленин, была победоносной. Государство, которое он основал, пережило все штормы и сегодня оно могущественнее, чем когда–либо. Ленин стал прославляться и почитаться в коммунистическом мире, как едва ли какой человек прежде. Можно напомнить об обожествлении Цезаря и Августа в императорском Риме. Триумф при жизни, посмертная слава — чего ещё можно желать? И, тем не менее, Ленин был трагической фигурой. Трагическая фигура при жизни, принесённой в жертву, которая окончилась в отчаянии, и трагическая фигура также и в жизни после смерти, в историческом воздействии, которое столь отличается от того, к чему он стремился. Его трагедия — это не трагедия провала, это трагедия удавшегося; и это делает её лишь ещё величественнее.
Ленину удалось то, что не удавалось до него никому: всеобъемлющая победа революции. Из исторического опыта известно, что революция — это то, что никогда не удаётся сделать, что всегда заканчивается печально. После каждой революции можно было бы сказать то, что светски бесстрастно констатировал Гёте после Великой Французской революции: «Превосходство в силах, Вы можете это ощущать, невозможно устранить из мира. Мне нравится беседовать с умными людьми, с тиранами». Без Ленина, пожалуй, и в 1917 году в России был бы такой же конечный результат, как в 1905. однако с Лениным дело пошло иначе. Он был тот, кто впервые дал революции превосходство в силах, которое невозможно устранить из мира, первым, кто дал революции долгое дыхание. Его стараниями впервые великая империя — её господствующий класс, её государственная структура, её экономическая и общественная системы вместе со всей мифологией и идеологией — была полностью сведена под корень, её представители умерщвлены или рассеяны по всему миру, впервые создан чистый лист, на котором затем — правда, не Лениным, а Сталиным — было воздвигнуто совершенно новое строение.