Ему это удалось, поскольку он первым из всех революционеров в то же время был реальным политиком с практическим складом ума, который не уступал уму Бисмарка или Наполеона. Следует уяснить себе, насколько исключительна, да, почти что невозможна эта комбинация. Ведь всё же революционером человек становится, поскольку мир, каким он есть, он не переносит, поскольку он хочет совершенно иного, и хочет именно тотчас же, теперь и здесь. Но реальный политик — это человек, который мир принимает, каков он есть и работает с данными условиями, которые он застаёт, на благо государства и партии, к которой он принадлежит. Обе установки почти несовместимы, и это, возможно, объясняет то, что все революции до ленинской терпели в конце крах, что они снова и снова до сего дня производили бесчисленных мучеников и святых революции, но не победителей. Без готовности к реальной политике ведь нет победы.
Че Гевара за пару лет до своей смерти и провала писал: «Да будет мне позволено сказать, в том числе также об опасности, которая представляется смехотворной, что истинный революционер руководствуется сильными чувствами благородства». В сравнении с этим слова Ленина: «Если не может приспособиться, если не готов к тому, чтобы на брюхе ползти через дерьмо, то это не революционер, а пустомеля». Он к этому был готов, бог свидетель. Из раскола партии в 1903 году в Лондоне и решительного разрыва с политическими друзьями, из своей многолетней игры в кошки–мышки с царской тайной полицией, из своего пакта с кайзеровской Германией, своего вынужденного признания Брест — Литовского принудительного мира до своего прагматического отступления после победы в русской гражданской войне и при отсутствии мировой революции, до своего временного отказа от социализма, до своего смягчения в государственном капитализме: истинная самоотверженность, истинное приспосабливание реального политика, который всегда готов к тому, чтобы вести себя по присказке: два шага вперёд, один шаг назад.
Самоотверженностью другого вида была также его готовность к террору, его безжалостная объективная жёсткость в гражданской войне и после гражданской войны при подавлении кронштадтского восстания матросов, бунта его собственных, прежде вернейших приверженцев. Потому что Ленин не был прирождённым террористом, он не находил, как Сталин холодного удовлетворения или даже как Гитлер садистского умиротворения в отрубании голов. Он был высоко цивилизованным, чувствительным человеком; однако он не оглядывался на свою чувствительность, столь же мало он позволял влиять ей на свои цели, на свои методы. Он делал необходимое. Всегда имея перед глазами цель — лучший мир, он был готов принять скверный мир, в котором он должен действовать, каким он был и каким его следовало принять, если желать в нём что–то исправить. Он желал добра, а чтобы достичь этого, он был готов делать зло — если хотите: сражаться со злом его собственным оружием; во всяком случае приспособиться к злу. Так он победил. Однако для этого ему требовалась победа над своим разумом.
Трагедия Ленина тройственная. Почти что самой её незначительной частью было самопожертвование, аскетическое подавление и истязание собственной личности, на которую Троцкий, например, никогда не был способен. Ленин, в противоположность Троцкому, был полностью лишён тщеславия, но в то же время, также в противоположность к нему, был почти обезличен. Полная практичность Ленина, его абсолютное, почти механическое подчинение закону необходимости текущего момента, причём его собственная личность, его желания и чувства за его всегда обусловленными делом поступками часто едва различимы, имеет нечто удивительное; однако при этом заметна сухость. Примечательным образом до сего дня у него нет убедительного биографа. Даже его самым величайшим почитателям не удалось пробудить к нему своего рода личную любовь и восхищение, другие же, гораздо менее успешные революционеры — например, Роза Люксембург или Че Гевара — во всём мире всё ещё каждый раз без усилий возбуждают эти чувства. Этот сверхчеловек стал для потомков одновременно почти что не–личностью. Было легче сделать из него бога, чем сделать его интересным по–человечески.
Сам Ленин, вероятно, на этот счёт пожал бы плечами, будучи лишённым тщеславия. Его посмертная слава не интересовала его, как и слава при жизни. Однако по отношению к своей цели он равнодушен не был. Осознание того, что как раз в победе, да, именно вследствие победы эта цель была упущена, сделала последние годы его жизни полными отчаяния. Это вторая и более глубокая трагедия Ленина. Драма 1922 и 1923 гг. умирающего Ленина, который разочаровался в своём создании и последними, постоянно ослабляющимися, в конце концов отказавшими ему силами ещё раз — тщетно — пытается всё изменить и отменить, ужасна. Ленин в Горках, месте его болезни и смерти — это ещё более потрясающая фигура, чем Наполеон на острове Св. Елены или Бисмарк во Фридрихсру. У них всё же была горькая отрада поражения. Они не были более ответственны за то, что они должны были наблюдать и не могли более изменить. Ленин же вынужден был пережить безотрадность победы, беспомощность победителя. Он достиг всего, чего желал и смог достичь. Как Бог, он мог на седьмой день сотворения мира посмотреть на свое творение — и увидеть, что всё было очень плохо: бурно растущая бюрократия, появление вновь торговцев, капитализма, начинающееся ужасающее господство Сталина, павшая духом и растерянная партия, нет выхода из положения, нет наследника. «В какое болото мы попали», — вырывается стон умирающего.
Ну, болото это Сталин тем временем своим беспощадным способом осушил и затем воздвиг внушительное сооружение власти Советского Союза, которому мумия Ленина в кремлёвском мавзолее с тех пор служит в качестве государственного божества. Однако как раз это есть третий и возможно самый существенный аспект трагедии реального политика Ленина. Он желал мировой революции, однако он создал новую мировую державу. Он желал отмирания государства, господства людей над людьми; его творение тем не менее — это сильное государство, возможно сильнейшее из всех государств, которое стало самым твёрдым из всех институтов господства нашего столетия. Революционер, который привёл революцию к победе средствами реальной политики, в конце стал жертвой реальной политики.
Реальная политика — это такая политика, которая в своих методах принимает неулучшаемость мира. Её внутренне присущая трагика называется тщетность. Революция, однако, обещает прыжок из царства необходимости в царство свободы. Революционер, который становится реальным политиком, то есть который ради победы подчиняется закону необходимого, становится неверен этому обещанию. Сияющее обещание он приносит в жертву банальной реальности. Победоносно осуществлённая революция, что как раз Ленин подтвердил своей победой, является делом рук человека, как всё другое, с прилипшей кровью и грязью, как и всё человеческое. Когда всё сделано и всё прошло, склонны задавать вопрос: ну, и…?
По этой причине победа революционного реального политика Ленина трагичнее, чем крушение революционных идеалистов, таких как Роза Люксембург или Че Гевара. Несомненно то, что Ленин принадлежит к ряду великих свершителей, Наполеона и Бисмарка, однако именно поэтому он принадлежит также к виртуозам тщетности, которыми полна история. Он доказал двояко: то, что революция может победить — и что также её победа ничего не изменяет. Его создание — Советский Союз, величественное творение власти, однако не величественнее, чем многие другие, которые приходили и уходили; и всё же под их фундаментами погребена надежда человечества.
(1970)
Мао Цзэ–дун: вечный революционер
Великие люди могут быть несчастьем общества, однако великие народы переживают своих великих людей.
«Историю делают люди» — этот тезис Хайнриха фон Трейчке у сегодняшних историков вызывает мало уважения. И всё же едва ли есть столетие, какое бы дало для него более убедительные подтверждения, чем наше. Ленин, Гитлер, Сталин: действительно ли история проходила бы таким же образом, если бы этих людей никогда не было? Всех их однако по воздействию на историю превзошёл Мао Цзэ–дун, чья жизнь, идеи и поступки в течение почти пятидесяти лет господствовали в истории Китая.