В качестве такого вечного революционера однако Мао занял своё место в истории. Он вступил в уже существующую партию как простой её член, поднялся в ней, позже использовал её и превратил в свой революционный инструмент. В качестве инструмента господства она его не интересовала. Его отношения с партией всегда были напряжёнными; уже его решение опереться в революции на крестьян вместо пролетариата и вести продолжительную войну вместо государственного переворота было ересью, и утверждалось снова и снова, что в двадцатые годы он даже на некоторое время был исключён из партии. Его разногласия с партией в последующие годы, после провала «Большого скачка» известны всем.
В этих повторяющихся разногласиях речь идёт о гораздо более глубоких вещах, чем просто о вопросах методов. Как известно, русские вновь и вновь оспаривали то, что Мао вообще истинный коммунист, и то, как они коммунизм определяют и с ним обращаются, то тем самым они в этом в полном праве. Таким же образом Мао был прав со своей точки зрения, когда он русским и своим ортодоксальным китайским противникам в партии бросал в лицо упрёк, что они «пошли по пути капитализма». Потому что естественно социализм ленинской чеканки при всех отличиях от западного рыночного хозяйства тоже является своего рода капитализмом. Потому что он основывается на образовании капитала, организации экономики, планировании производства наверху и рабочей дисциплине внизу.
Мао представлялось нечто совершенно иное: экономическая система с абсолютным равенством и взаимозаменяемостью, массовое общество без специализации и иерархии, в котором каждый мог быть одновременно крестьянином и рабочим, управляющим и солдатом — или должен был быть. В определённой степени он перенёс свою столь успешную в военном отношении идею народной войны на организацию мирного хозяйства — где она, конечно же, при «Большом скачке», катастрофически отказала.
Социальная утопия Мао тем не менее подействовала на революционеров во всём мире более зажигающе и вдохновляющее, чем реалистический и успешный государственный капитализм Ленина, хотя она требует ещё более насильственного подавления человеческих изначальных побуждений и более аскетического урезания человеческих изначальных потребностей. Неискоренимая надежда — сделать людей совершенными тем, что она освобождает их от их собственных побуждений и потребностей — это корень всех революций, а насилие и аскеза не испугали ещё ни одного революционера.
Мао был, пожалуй, величайшим из всех современных революционеров и остаётся таковым в качестве правителя и руководителя государства. За это революционное величие Мао Китай заплатил высокую цену: кровью, снова и снова создаваемым беспорядком и не в последнюю очередь ужасным разрывом с Советским Союзом.
Тем не менее, к открытой войне этот разрыв до сих пор ещё не привёл, и провалы периода Мао также не предотвратили того, что Китай в конце стал сильнее, чем был в начале. Несмотря на громадные кровопускания, Китай остался самым многочисленным народом Земли. Внутриполитический беспорядок не предотвратил прирост внешнеполитической силы, и все ошибочные планирования не остановили прогресс экономики.
Великие люди могут быть несчастьем общества, однако великие народы переживают великих людей. Хотя люди и делают историю, но история — это лишь преходящее.
(1976)
Уинстон С. Черчилль: из страстного воина в политика мира
Если бы оригинала ещё раз не оказалось на месте, то триумф достался бы имитации.
Для моего поколения Черчилль был еще постоянным спутником нашей жизни, постоянно в заголовках газет, всегда современным и неизменно крайне интересным и спорным — любимым, ненавидимым, вызывающим восхищение или страх, как едва ли какой другой политик того времени. Равнодушным он не оставлял никого; это было невозможно — не быть очарованным Уинстоном Леонардом Спенсером Черчиллем. Всё же сегодня стало трудным — рассказывать молодым немцам о Черчилле, делать понятными его своеобразное величие и его силу очарования, даже лишь для того, чтобы они им заинтересовались.
И это не потому, как возможно могли бы подумать ещё сорок лет назад, что в двух мировых войнах он был врагом Германского Рейха и уничтожил его во Второй мировой вместе с Рузвельтом и Сталиным. С Германским Рейхом обеих мировых войн большинство нынешних немцев не имеет ведь ничего общего, патриотические предубеждения по отношению к его великим противникам присущи лишь немногим — наоборот: если сегодняшние молодые немцы вообще делают усилие, чтобы изучить Вторую мировую войну и обдумать её, то многие из них при этом сердцем полностью на стороне союзников. Я не могу сожалеть об этом, поскольку я был ведь сам тогда на английской стороне, немецкое вызывало у меня отвращение из–за Гитлера, и я могу лишь радоваться, что впоследствии снова нашел себя в согласии с моими немецкими соотечественниками, хотя естественно это порой кажется странным.
Несмотря на то, что признанию заслуг Черчилля в Германии едва ли более стоит на пути патриотическое предубеждение, у меня, когда я говорю о нём, есть отчётливое ощущение того, что меня собственно никто не желает слушать. Прочие великие люди столетия всё ещё у всех на устах: Ленин и Троцкий, также Мао и Хо Ши–мин, да и сам Гитлер снова возбуждает живой интерес, и я не стану удивляться, если в скором времени даже поднимется волна интереса к Муссолини — но Черчилль?
Черчилль необычно отдалён, он стал почти что недоступным пониманию. Как будто бы он принадлежал вовсе не к нашему столетию, но к далёкой героической эпохе с совершенно иными идеалами и масштабами. Он был аристократом и империалистом — оба слова сегодня ругательные. Прежде всего, он был героем войны, а война ведь — по меньшей мере для нас здесь, в тени атомной бомбы — превратилась в табу. О войне и о героях войны мы не желаем больше вовсе ничего слышать. Нам нет больше до неё дела. «До Черчилля нам нет больше дела» — это то чувство отторжения, сопротивление, которое я отчётливо ощущаю, когда я хочу говорить о Черчилле, и я должен пытаться стать готовым к такому повороту.
Как я поступаю? Я мог бы уклониться и сказать: Вы ошибаетесь, Черчилль был совершенно другим. Тем самым я не стал бы лгать. Действительно существует Черчилль иной, чем легенда о герое, он был гораздо больше, чем политик и герой войны. К примеру, он был писателем, лауреатом Нобелевской премии по литературе, и получил он её в самом деле за свои достижения. Черчилль был даже большим писателем, и это не только так, как Бисмарк и де Голль, у которых всё, что они писали совершенно без литературного тщеславия для документирования событий, неминуемо и так сказать по недосмотру попадало в большую прозу — нет: Черчилль был наряду с политической деятельностью честолюбивым, профессиональным писателем, он оставил после себя огромное собрание художественных произведений, по объёму не меньше, чем например собрание произведений его точного современника Томаса Манна.
Как и Томас Манн, Черчилль писал неподражаемым стилем, который совершенно невозможно ни с чем спутать, наученным от классиков его языка высоким стилем, и, как и у Томаса Манна, языковый оркестр Черчилля был подобен инструментальным огромным аппаратам его времени — оркестру Густава Малера, например, или Рихарда Штрауса, или, чтобы оставаться в Англии Черчилля, Эдварда Эдгара. Он обходился со словами, как композитор с инструментами, в его распоряжении были все они, от тромбона до флейты–пикколо, от треугольника [55] до органа; и как он умел играть на своём огромном оркестре! Как композитор, он работал также над преодолением больших масс; он был мастером больших форм, он знал, как сложное сделать прозрачным, абстрактное пластичным и осязаемым, и всё, за что он брался, увлекательно.
Читаем, например, его изображения обеих мировых войн, в особенности Первой мировой. Их объём действует отпугивающее: четыре или соответственно шесть толстых томов. Но когда начинаешь читать, то больше невозможно остановиться. Биография его родоначальника, первого герцога Мальборо, в четырёх томах также является чудесным чтением, монументальным изображением времени расцвета барокко, нарисованным светящимися красками Рубенса. Его также четырёхтомная история англоговорящих народов тоже удовольствие для чтения, хотя это весьма субъективная история, не удовлетворяющая научным притязаниям, да и вовсе не желающая удовлетворять им. Она читается скорее так, будто бы Черчилль хотел бы ею подтвердить выражение Гёте: «Лучшее в истории — это энтузиазм, который она пробуждает».
55
Треугольник, ударный муз. инструмент: стальной прут, согнутый в виде незамкнутого треугольника. Т. подвешивают (на ремешке или струне) и извлекают звук ударами металлического стерженька. Звук инструмента яркий, звенящий. Применяется в оркестрах и инструментальных ансамблях.