Мне следует перевести дух. С Черчиллем всегда легко запыхаться, всё в нём столь колоссально, даже его боковые ветви подобны целым деревьям. Если бы он даже не был больше никем, лишь писателем, то он всё же был бы одним из самых достойных внимания образов в истории английской литературы, в том числе одним из самых плодотворных. Для любого человека, в том числе и для любого великого человека, его литературные труды сами по себе были бы полностью достаточным делом жизни. Они добротно и охотно заполнят полку, а то и полторы, в книжном шкафу, и возникает вопрос, где собственно человек, даже на протяжении долгой жизни, находил время, всё это создать, но прежде всего, где он ещё находил время для всего прочего.
Потому что он же был в первую очередь не писателем, а политиком. В течение пятидесяти пяти лет он заседал в английском парламенте, и он был прилежным парламентарием — и, я снова не могу обойтись без этого слова, великим парламентарием. Он был именно виртуозом как произнесенных, так и написанных слов, и здесь также имеет силу следующее: если бы вовсе не было писателя Черчилля — а также не было всего другого, чем был кроме того Черчилль — то только лишь его речи в парламенте обеспечили бы ему место в истории, в этом случае в истории английских парламентских ораторов, а эта история долгая и блестящая, и ей нет равных ни в какой другой истории парламентов. Здесь Черчилль стоит в одном ряду с Кромвелем и Чатхемом, Фоксом и Гладстоуном, Дизраэли и Ллойд Джорджем; впрочем, он последний в этом ряду парламентских гигантов. Бросается в глаза, что после Черчилля больше не было парламентариев такого «калибра», в том числе и в Англии: возможно ещё Най Беван, но всё же он отстаёт. Черчилль как последний в своём роде, как поздно, почти уже слишком поздно пришедший, как завершение великой традиции — таков его лейтмотив.
Черчилль как парламентарий, как чистый оратор — это однако всё же самое незначительное в его политическом поприще, от чего он и сам стремился уйти. Он хотел не произносить речи, он стремился действовать и влиять; в те времена, когда он мог лишь произносить речи, он всегда чувствовал себя расстроенным и несчастным. Чистое парламентское существование было не для него, он всегда хотел быть министром — по меньшей мере министром — и большую часть времени он также был им. Существует мало английских министерств, которыми он бы не руководил когда–либо в своей жизни, и именно в большинстве случаев успешно, в нескольких случаях весьма примечательно. В 1906 году молодым человеком в возрасте тридцати одного года он начал в качестве министра торговли, затем он стал министром внутренних дел, затем военно–морским министром, позже, во время Первой мировой войны, министром вооружений, после этого в быстрой последовательности министром обороны, министром авиации, министром колоний, казначеем. О его обоих периодах в качестве премьер–министра я вовсе не хочу здесь говорить, это я оставляю на потом, однако я всё же хочу ещё напомнить, что он во время Второй мировой войны, прежде чем стать премьер–министром, снова возглавлял Адмиралтейство и после этого в течение пяти лет, наряду со своим высшим постом, также руководил министерством обороны. Да, совсем в заключение, к концу его второго периода службы премьер–министром, в возрасте почти восьмидесяти лет, он некоторое время также тянул ещё министерство иностранных дел, в качестве уполномоченного, во время болезни его министра иностранных дел и его наследного принца Антони Идена.
Ненасытный человек — и администратор широкого профиля, министр для любого применения, который годился для любого департамента, с любым быстро справлялся — и чья жажда деятельности не удовлетворялась ничем. Его ошибкой в каждом правительстве было то, что он постоянно выходил за рамки своей ответственности, вмешивался во все ведомства словом и делом, и собственно говоря, вёл себя всегда как неудавшийся премьер–министр. Можно понять, что это создавало ему не только друзей. Его политическая жизнь с самого начала была богата на неудачи — ужасные неудачи. Дважды он падал столь глубоко, что все полагали — теперь ему действительно пришёл конец. Однако Черчилль был не только ненасытным — он был также политическим ванькой–встанькой.
Если коротко, у этого человека жизнеспособности было на троих, и в течение всей жизни он был в состоянии одновременно быть многоликим и делать сразу много вещей — и делать великолепно — которые собственно каждое по себе требовали бы всего человека и целой жизни. Писатель, парламентарий, оратор, министр — перечень всё еще ни в коем случае не полный. О журналисте Черчилле я не хочу дальше вовсе говорить — только лишь то, что он достиг своего первого сенсационного успеха в жизни в качестве военного корреспондента, и позже, в тридцатые годы, когда он политически был отстранён от дел, писал еженедельную колонку, которая держала в напряжении не только всю Англию, но и весь англоговорящий мир. И о его таланте художника я говорить не буду — о таланте, который он открыл в другой период нахождения не у дел, в середине Первой мировой войны, и который оставался для него постоянной утехой в жизни вплоть до старости. Страстно предавался этому хобби, ничего более; однако этого было бы достаточно для респектабельного академического существования художника.
Однако я должен сказать еще об одной стороне этой многосторонности, поскольку она важнейшая, по меньшей мере центральная. Я говорю о Черчилле–воине. Потому что в своей внутренней сути этот великий писатель и оратор не был человеком слов, этот чрезвычайно деятельный и успешный министр не был человеком организации и управления, прилежный воскресный художник не был человеком, по особому видящим мир, и даже страстный политик не был собственно человеком политики. Он был человеком войны, воином.
Я умышленно говорю: воин, а не солдат. Хотя юный Черчилль был кадетом и затем гусарским лейтенантом, хотя он также в Первую мировую войну добрых полгода прослужил во Фландрии войсковым офицером, однако собственно солдатской его суть не была — ни воздух казарм, ни дисциплина, ни церемониалы, ни ограниченность и строгость, равно как и ни хладнокровие и расчётливость специалиста — профессионального военного — не были близки ему. Он не был солдатом, он был во всём, за что он брался, художником — однако, прежде всего прочего, именно художником войны. Война, как ничто другое, освобождала его энергию и таланты, мобилизовывала все его жизненные силы, снова и снова давала ему выход, как сильно сжатой и неожиданно освобождённой пружине.
Победил ли бы Гитлер без него?
Феномен Черчилля никогда не будет понят, если его рассматривать просто как политика и государственного деятеля, которому в конце концов также выпало на долю вести войну — например, как Герберту Эсквиту или Дэвиду Ллойд Джорджу, Вудро Вильсону или Франклину Д. Рузвельту. Он не был политиком, который должен был каким–то образом выдержать испытание также и войной. Он был воином, который, разумеется, понимал, что девять десятых ведения войны состоит из политики. В ряду других значительных английских премьер–министров 20‑го столетия — Эсквит, Ллойд Джордж, Болдуин, Чемберлен, Эттли — он стоит как чужак из другого мира. Разумеется, он также не принадлежит к ряду великих профессиональных военных и известных генералов — Фош и Людендорф, Маршалл, Монтгомери, Жуков или Манштейн. Если хотите правильно обозначить его место, следует назвать совсем другие, более древние имена: Густав Адольф, Кромвель, принц Евгений, король Фридрих Великий, Наполеон; его предок Мальборо также принадлежит к этому перечню, чей дух в нём проявился ещё раз.
Все эти люди были стратегами, политиками и дипломатами в одном лице, некоторые из них имели также несомненное художественное дарование. Однако все они достигли своих полных высот только в войне и через войну, они были, как сказал Наполеон сам о себе, «рождены для войны», они понимали войну инстинктивно во всех её аспектах — стратегическом, политическом, дипломатическом, морально–психологическом, И все они также любили — что трудно понять нормальному человеку — грубую реальность войны, пороховой дым, опасность для жизни, смертельную борьбу человека с человеком. Обозревать войну как единое целое и планировать её, как произведение искусства — а в нём шахматные ходы, военные кампании, битвы — и затем возможно в решающий момент самому производящим чудо образом ворваться в битву: в этом эти гении войны находили самореализацию и счастье, с которым (для них) на Земле ничто не могло сравниться. Черчилль был человеком такого сорта. Последний, также и в этом. Поздно, слишком поздно пришедший, человек из другого времени.