Однако насколько иначе всё это выглядит, если рассматривать это не оглядываясь назад, а с перспективы современников 1940–1945 гг., не глазами историков, а глазами биографов — или также, почему бы собственно и нет, глазами Черчилля того времени.
В 1940 году Черчиллю насчитывалось шестьдесят пять лет, и когда разразилась Вторая мировая война, он был потерпевшим неудачу политиком. Он дважды менял партию — от консерваторов он переходил к либералам и обратно — и прошло уже десять лет, как он порвал со всеми партиями. Его соотечественники рассматривали его, в целом инстинктивно верно, как человека войны. Однако во время Первой мировой войны он в их глазах оказался несостоятельным: несчастливая Галлиполийская операция на побережье Турции считалась, по праву или нет, его ошибкой. «Блестящий, но ненадёжный» — таков был висевший на нём с тех пор ярлык. В тридцатые годы он просто считался устаревшим, человеком вчерашнего дня, который больше не понимал время. Это были годы английской политики умиротворения, против которой Черчилль постоянно протестовал и на которую нападал — постоянно, однако полностью тщетно: Кассандра, которая с каждой зловещей речью делает себя всё более невыносимой.
И тут разразилась беда — Англия оказалась в войне, которой столь настоятельно стремилась избежать, и эта война, едва разразившись, грозила стать проигранной. Пророк несчастья оказался прав, и человек войны оказался востребованным. В наиболее тяжелом положении — норвежская катастрофа был полной, и вырисовывалась французская — войну Черчиллю, так сказать, сунули в руки, скверно вёдшуюся, неудачно сложившуюся, почти уже проигранную войну. Больше испортить и так уже было невозможно. Так что пусть Черчилль покажет, что он может; пусть он посмотрит, что он из этого сделает. Что ж, он взялся за дело и был полон решимости из этого любой ценой сделать величайшую победу всех времён. Для него катастрофа — наконец–то — дала ему шансы, осуществление и кульминационный пункт жизни. Ещё в более позднем описании событий звучит внутреннее ликование:
«Я чувствовал при этом глубокое облегчение. Наконец–то у меня была власть над всем и я мог распоряжаться. У меня было чувство, что я имею дело с судьбой. Вся моя прошедшая жизнь казалась мне теперь не более чем подготовкой — подготовкой к этому часу и к этому испытанию. Десять лет в политической пустыне освободили меня от всех партийных распрей. Мои предупреждения в последние шесть лет были столь многочисленны и оказались столь точными, а теперь столь ужасно превратились в истину, что никто не мог мне возражать. Никто не мог меня упрекнуть в том, что я развязал войну. Никто не мог меня осудить за то, что я не подготовился к ней своевременно. Я полагал, что понимаю многое в этом деле, и я твёрдо знал, что я не спасую».
Нет, он не спасовал — не спасовал в постоянной опасности для жизни и хитроумной оборонительной борьбе ужасного 1940 года, не спасовал в судьбоносный 1941 год, когда одинокая война Англии превратилась в мировую войну, и менее всего в 1942 году, когда ещё повсюду на фронтах державы Оси были в победном наступлении, в действительности же ковалась победная стратегия великого альянса. Это было не так просто, как это возможно выглядит, если оглядываться назад. Потому что альянс Англии, Советской России и Америки был ведь в высочайшей степени неровным и неестественным союзом, в котором каждый партнер защищал совершенно иные интересы и преследовал совершенно иные цели. Англия в нём была без сомнения самым малым и слабейшим партнером, и в конце она ведь также попала под колёса. Возможно, Англия прошла бы через перипетии войны лучше, если бы она, как некогда в войне за испанское наследство и в наполеоновских войнах, позаботилась бы о том, чтобы победа её исполинских союзников не стала бы совсем окончательной и чтобы побеждённые державы каким–то образом остались бы факторами в мировом равновесии. Этого однако Черчилль не желал. Воин в нём хотел своей победы — полной, окончательной, тотальной победы. Однако увлекательно наблюдать, как государственный деятель в нём в то же время видел опасность для Англии тотальной победы над противником в войне, и как он боролся за то, чтобы получить одновременно тотальную победу над военным противником и триумф английского ума над грубой силой своих союзников. Он в этом, конечно, потерпел поражение. Однако насколько близко он подошёл к невозможному!
Стратегия, которую хотел проводить Черчилль, была, как известно, средиземноморской стратегией, удар в «мягкое подбрюшие Оси», с направлением удара Триест — Вена-Прага, а затем далее до Берлина или вовсе до Варшавы. За этой безусловно сомнительной с военной точки зрения, прежде всего также очень дорогостоящей и чрезвычайно затяжной стратегией стоит политическое видение: тот же самый удар, который сломал бы силу Гитлера, должен вогнать между Германией и Россией стальной засов. В конце войны объединённые армии Соединённого Королевства и Соединённых Штатов должны были одни стоять на континенте и Европе — всей Европе — придать свой новый облик. Гитлер уничтожен, Сталин вне игры и Рузвельт в одной упряжке с Черчиллем, причём британский премьер–министр определял бы направление — так это должно было быть. Само собой разумеется, ни у Рузвельта, ни у Сталина не было интереса в том, чтобы поддерживать южную стратегию Черчилля и его политические задние мысли. И всё же Черчилль сначала проводил эту стратегию, и именно летом 1942 года — в лето поражений, когда его на всех фронтах постигали удары, а дома, в парламенте, зашаталась почва под ногами.
1945 год: война против России
Черчилль 1942 года больше не был человеком судьбы, как в 1940 году, который в решающий момент предотвратил победу Гитлера; дерзкая игра, которую он тогда начал, стала в конце концов проигранной, и момент, в который он действительно сделал мировую историю, был уже пройден — но он этого не знал. Однако если кто хочет восхищаться Черчиллем на вершине его личной силы и блеска, то хорошо будет посмотреть на Черчилля в 1942 году. В это лето казалось, что у него двадцать рук. Он отразил вотум недоверия в парламенте, планировал военные кампании с начальником своего штаба, справился с американским посланником, слетал в Египет, смещал и назначал генералов, совершил поездку в Вашингтон и уломал Рузвельта, посетил Москву и провернул дело со Сталиным. И в конце года у него было всё, чего он хотел, и казалось, что он держит мир в своём кулаке.
Затем однако всё пошло по–другому. Стратегический инструмент, которым Черчилль хотел делать политику, оставил его в беде. Англичане и американцы в 1943 году в Италии продвигались лишь удручающе медленно, русские после Сталинграда тем более быстрее. Американцы устали от того, что англичане предписывали им, как вести войну, и на Тегеранской конференции в конце 1943 года Рузвельт и Сталин объединились против Черчилля и опрокинули весь план войны: место средиземноморской стратегии Черчилля заняла высадка во Франции и тем самым вместо консервативной реставрации в Европе под исключительной англо–американской эгидой был предрешён раздел Европы между Западом и Востоком, который сохраняется ещё и сегодня.
Черчилль примирился с новой стратегией — довольно таки против своей воли; однако он смог бы разрушить её лишь за цену победы, а платить ею — для него вопрос так не вставал. Примирился ли он также с политическими последствиями новой стратегии? Ни на единый момент. Черчилль весной и летом 1945 года был готов пойти на продолжение войны — между прежними союзниками. Да, когда читаешь определённые меморандумы и речи того времени, получаешь впечатление, что он прямо–таки планировал это. «В Восточной Европе нам следует заботиться ещё о том, чтобы простые и благородные цели, за которые мы вели эту войну, не были бы погублены», объявил он менее чем через неделю после германской капитуляции, и он по меньшей мере обдумывал вопрос даже о том, не вложить ли немецким военнопленным их оружие снова им в руки. Если бы дела пошли по Черчиллю, то англичане и американцы не отошли бы из Саксонии, Тюрингии и Мекленбурга и в Потсдаме разыгрывали бы свои карты против ослабленной войной России до последнего — вплоть до опасности, что ещё раз вспыхнет война как война между союзниками.