Сколь мало Пруссия была ещё особенной, проявилось уже через четыре года после ухода Бисмарка в отставку, когда баварский князь, Хлодвиг цу Хоэнлоэ — Шиллингфюрст, стал рейхсканцлером — и тем самым также, как само собой разумеющееся, прусским премьер–министром. Бисмарк представлял ещё себе дело так, что прусский премьер–министр всегда должен также быть рейхсканцлером. Теперь же, ещё при его жизни, выяснилось, что всё наоборот. Рейхсканцлером мог стать и баварец, и если он стал им, тогда он становится прусским премьер–министром, и в Пруссии правил теперь именно баварец. Нет данных о том, что Пруссия что–либо ещё при этом приобрела. Через поколение, в 1932 году, полностью без сопротивления, безропотно было принято смещение прусского правительства и подчинение Пруссии рейхскомиссару.
Это последнее, уже республиканское прусское правительство, правительство восточно–прусского социал–демократа Отто Брауна, заслуживает впрочем ещё короткого слова. Биография Брауна, появившаяся несколько лет назад, предваряется подзаголовком: «Демократическое призвание Пруссии». Здесь следует внимательно прислушаться. Что, Пруссия должна теперь после своего «германского призвания», с которым уже дело стало «ни шатко, ни валко», ещё иметь и демократическое призвание? Демократией во всей своей истории Пруссия на самом деле не стала, и в том числе в своей истории после 1871 до 1918 года она стала в Германии — со своим трёхклассным избирательным правом, в то время как рейхстаг давно уже избирался по всеобщему, равному избирательному праву — скорее оплотом реакции.
Однако соответствует действительности то, что республиканское государство–член Пруссия в Веймарской республике ещё раз стало своего рода образцовой страной. В то время как в рейхе правительства сменялись почти каждый год, у Пруссии почти всё время было одно и то же правительство, а именно правительство Отто Брауна. Его называли тогда, наполовину насмешливо, наполовину с восхищением «последним королём Пруссии», и в действительности в его рассудочной и холодно прогрессивной манере поведения было нечто от стиля лучших прусских королей. В его Пруссии были проведены реформы, особенно в школьном образовании и в отбытии наказаний заключёнными, он управлял сильной спокойной рукой, и даже конструктивный вотум недоверия, который ныне придаёт стабильность Федеративной Республике, был уже изобретён тогдашней Пруссией.
При всём этом последняя, республиканская фаза Пруссии всё же лишь примечание к прусской истории, даже к прусской пост–истории. После основания Германской империи Пруссия больше не делала историю. И погибла Пруссия уже задолго до Германского Рейха, даже ещё до Гитлера — самое позднее в тот день 20 июля 1932 года, когда тогдашний рейхсканцлер фон Папен ввёл в прусские министерства пару рот рейхсвера, отправил министров по домам и провозгласил себя рейхскомиссаром Пруссии.
Печальный и несколько бесславный конец истории, которую в её великие времена, особенно в её первой половине, нельзя назвать бесславной. Однако снова для Пруссии счастье в несчастье — то, что она как государство больше не имела ничего общего с ужасным гитлеровским финалом истории рейха. После Второй мировой войны тут и там пытались сделать Пруссию козлом отпущения за гитлеровскую катастрофу, но это никогда по–настоящему не удавалось сделать, и ныне едва ли слышно об этом. Третий Рейх был рейхом Гитлера, и Вторая мировая война была войной Гитлера, и Гитлер ведь вовсе не был пруссаком, в том числе не был им и по духу — целиком и полностью не был. Скорее он был, как это говорилось в ходившей в его время в прусских кругах остроте, «местью Австрии за Кёниггрец».[21]
Нет, от вины за катастрофы в немецкой истории 20 века Пруссию можно оправдать. Это столетие вообще не было больше прусским столетием. Уже в предшествующем веке Пруссия в основном была в обороне. Это было государство 18 века, государство разума в эпоху разума, синтетическое государство, без другой цели, кроме самосохранения, без идеи, которая бы выходила за пределы чистой государственной самоцели. Она попала в беду, когда в 19 веке столкнулась с двумя такими идеями: демократией и национализмом. Она пыталась договориться с обеими, с демократической идеей Французской революции во время реформ в начале 19 столетия, с немецкой национальной идеей пятьдесят лет спустя при Бисмарке.
Первая осталась довольно безуспешной и закончилась реакцией на протяжении пятидесяти лет. Вторая стала чересчур успешной и закончилась вхождением Пруссии в Германию. От успеха Бисмарка Пруссия в конце концов погибла.
(1979)
Основание Германского рейха Бисмарком
Основание Рейха Бисмарком было своего рода грандиозным трюком; а с помощью трюков, в том числе и самых блестящих, нельзя создать долговечное.
Малонемецкий рейх с прусским королём в качестве наследного кайзера во главе с 1848 года был целью немецкой либеральной буржуазии. Однако это было сделано зимой 1870–1871 гг. не либеральными буржуа, которые столь страстно желали этого, а немецкими правителями, которые большей частью этого вовсе не хотели. Это было не достижение буржуазной революции, а продуктом — можно было бы почти что сказать: побочным продуктом — династической войны между Пруссией и Францией.
Его архитектором был Бисмарк, и по праву сегодня говорят о «Рейхе Бисмарка». Однако сам Бисмарк долго колебался, действительно ли он хотел или должен был хотеть присоединения южно–немецких государств к образованному в 1866 году под главенством Пруссии Северогерманскому союзу и преобразования расширенного союза в кайзеровский рейх. Во всяком случае, в 1866 году он от этого осознанно отказался, и сделал это не только из дипломатических соображений. Через шесть дней после битвы под Кёниггрецем он объяснил прусскому послу в Париже причины, исходя из которых он тогда решился остановиться на линии Майна и вместо германского объединения стремиться только к северогерманскому:
«Я произношу слова «Северогерманский Союз» без сомнений, поскольку я, если должна быть достигнута необходимая нам консолидация Союза, считаю невозможным ввести в него южно–немецкий католический баварский элемент. Он ещё долгое время не позволит по доброй воле управлять собою из Берлина; а попытка насильственно подчинить его создаст такой же элемент слабости, какой Южная Италия представляет для всего тамошнего государства».
Ещё выразительнее он писал спустя три недели своему сыну: «Что нам требуется, это Северная Германия, и тут мы хотим расширяться». А немецкое национальное движение он без обиняков определил тогда в телеграмме верховному главнокомандующему прусской армии на Майне как «национальное надувательство».
Годом позже всё это звучало уже несколько иначе. Бисмарк между тем заключил мир с прусскими либералами, даже заключил с ними своего рода политический союз, и это означало для него также учитывание национальной идеи, которая собственно представляла собой суть тогдашнего либерализма. По меньшей мере, он должен был выказывать благожелательный нейтралитет по отношению к идее объединения Германии. В марте 1867 года Бисмарк снова пишет своему послу в Париже:
«Линию по реке Майн хотят установить в качестве стены между нами и Южной Германией, и мы приняли её, поскольку она соответствует нашим потребностям и нашим реальным интересам; но нужно ли обманываться в том, что она будет не настоящей стеной, а … в определённой степени сеткой, через которую национальный поток найдет свой путь?»
И это тоже ещё не является высказыванием убеждённого политика объединения и основателя рейха. Всё же линия по реке Майн в глазах Бисмарка соответствует «нашим», то есть прусским «потребностям и реальным интересам». Если тем не менее национальный поток «найдёт свой путь» сквозь неё как сквозь сетку, то тогда это в определённой степени будет непреодолимой силой, которую, разумеется, следует принимать в расчёт. Эта противоречивая позиция соответствует практической политике Бисмарка в этом году: он заключает военные союзы с южно–немецкими государствами, а таможенный союз он укрепляет «Таможенным парламентом», в который впервые с 1848 года производятся общегерманские выборы. Однако как раз эти выборы показывают, что между тем в Южной Германии скорее усилились антипрусские настроения. Большинство южно–немецких депутатов состояло из клерикалов, сторонников партикуляризма и пангерманских демократов, и Бисмарк тотчас же, почти что с облегчением, был готов удовлетвориться этим. В мае 1868 года он пишет:
21
Кёниггрецкое сражение 1866, сражение во время австро–прусской войны 1866 г.