Переезд всего брежневского клана в столицу был неслучайным. Именно в этот период началась подготовка к «дворцовому перевороту».
В этом же году Яков Ильич вернулся из Польши, где в течение четырех лет при его участии строился металлургический комбинат в Новой Гуте. В один из поздних вечеров он неожиданно приехал к нам попрощаться. Семейные посиделки затянулись до утра. Перед уходом, обняв меня, он шепнул: «Скоро заберу и тебя».
В Москве его семье на выбор предложили несколько квартир. Он поселился в Староконюшенном переулке рядом с канадским посольством. Кто в ту пору не мечтал жить на Арбате, где даже асфальт пахнет стариной!
Как раз в этот период в столице расселялись коммуналки в хрущевские пятиэтажки, а номенклатура перебиралась в престижный центр. Отец был доволен переездом еще и потому, что это помогло отбить от младшей дочери жениха, который ему не нравился.
Первые письма от Якова Ильича я начала получать, когда была ещё подростком. Мама, не без внутренней борьбы, под влиянием моего доброго отчима, признала его отцовские права. После того как он перебрался в Москву, переписка заметно оживилась. Начинал он свои письма обычно: «Дорогая моя золотинка!» или «Милая моя мурзилка!» и заканчивал: «Целую тебя крепко, остаюсь всё тот же твой Предок».
Узнав, что я передумала идти в медицину, очень расстроился. У него, как и у Леонида, который в своих назидательных беседах часто повторял, что в нашей стране «без бумажки – ты какашка, а с бумажкой – человек», был комплекс высшего образования, и он настаивал на моём поступлении в московский вуз.
Выбор пал на институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Мне в ту пору было всё равно, чем заниматься. Отец как-то напомнил, как во время одной из поездок Алексея Косыгина в Индию переводчиком была его дочь Людмила. Он также писал: «Вчера к нам в Комитет по науке и технике приехали французы, и я проводил с ними беседу по техническим вопросам через переводчика. Вспоминал тебя, и мне хотелось, чтобы ты переводила, моя золотинка». Можно сказать, что в выборе профессии он оказался моим крёстным отцом.
В марте 1964 года родители отпустили меня в Москву. Немалую роль сыграла телеграмма лаконичного содержания: «Твоё письмо получил, жду приезда Москву целую Брежнев». Перепуганный громкой фамилией почтальон притащил её к нам в два часа ночи. Она хранится у меня до сих пор.
Вводя в брежневский клан, отец тем не менее опасался, что меня могут обидеть. Накануне моего переезда в Москву, в июне 1964 года он писал: «…найдутся люди, которые будут плевать в твою чистую невинную душу. Я очень этого боюсь и не хочу, чтобы всякая мразь травмировала тебя…»
Его опасения полностью сбылись.
Столица, как всегда, была хороша собой. Купола церквей в Кремле празднично сверкали под солнцем, в Александровском саду ярко пестрели клумбы.
Меня, провинциалку, поражала деловитость и активность москвичей. Они сновали по улицам с сосредоточенными лицами, торопливо перебегали дорогу, теснились на станциях метро, бросались в трамваи и автобусы, брали штурмом прилавки магазинов.
Суетился человек новой формации. Было такое впечатление, что всё благополучие страны держалось исключительно на их трудоспособности. А между тем по всему городу были разбросаны предприятия и учреждения, работающие в убыток государству. В министерствах, конторах, институтах придуманных проблем шла повседневная мышиная возня – сметы, договоры, приказы, циркуляры, телефонные звонки, мелкотравчатые разговоры, убогие флирты и обмен мнениями на международные темы. И зависть, зависть. Завидовали все и всем: деревенские городским, рабочий инженеру, секретарь парткома секретарю обкома, завидовали номенклатурным работникам, их жёнам, детям, провинциалы завидовали москвичам.
Озлобленный, как сторожевой пёс, обыватель ненавидел владельцев машин и отдельных квартир.
Такими, по крайней мере, показались мне москвичи, с «чувством глубокого удовлетворения строившие социализм». Поражало их сознание превосходства над немосквичами. Аристократ не чванился так своей родословной, как москвич своей пропиской.
Каждый из нас имеет две жизни – та, которая есть, и та, которая могла бы быть. С приездом в Москву началась моя жизнь, «которая могла бы быть». Не пришлось бы мне пройти через тяжёлые испытания, если бы я не поддалась на уговоры отца. Моя умная мама всё это предвидела и, отпуская на московскую голгофу, плакала.
Отец встретил меня крепкими объятиями и широкой брежневской улыбкой. Тут же, в аэропорту, он вручил мне свёрток. В нём оказались великолепные босоножки и японская блузка, которая мне очень нравилась, и я долго её носила.