Одна из них писала моей маме с фронта: «Милая Леночка! Выдалась короткая передышка после боя, вот-вот навезут раненых, поэтому тороплюсь. Мои косы стали белые от седины и гнид. Пришлось их остричь, так что я мало отличаюсь от наших мужчин. Огрубела, осатанела. Одна мечта – выспаться!
Научилась я, Леночка, курить махорку, пить спирт, который нам дают перед атакой для храбрости. Но всё равно страшно. Научилась ругаться».
Внизу приписка: «Не говори маме, что я отрезала косы».
С войны она не вернулась.
Мою маму не взяли на фронт из-за астигматизма, но она упорно отстаивала очереди в военкомате. Пожилой полковник с красными глазами и замученным от недосыпания лицом устало сказал:
– Милая, пойди в церковь, поставь Богу свечку, что он тебя уберёг. Хорошо – убьют, а если вернёшься калекой – без глаз, без ног или с обожжённым лицом.
Для эвакуированных в Магнитогорск заводов строили новые цеха. Женщины, старики и дети дневали и ночевали на рабочих местах.
Госпитали были переполнены – с фронта везли раненых. Мама, как и остальные врачи и медсёстры, работала сутками, до обмороков.
Мой отец, Яков Ильич Брежнев, приехал в Магнитогорск зимой 1942 года с эвакуированным из Днепродзержинска металлургическим техникумом, в котором преподавал еще до войны.
Мамина подруга родила сына и попросила её быть крёстной матерью.
– А кто будет крёстным отцом? – спросила она.
– Яша Брежнев. Я его семью знаю давно.
Накануне крестин молодая мама получила с фронта похоронку на мужа. Торжество не состоялось, так что породниться моим будущим родителям не довелось.
Но вскоре друзья пригласили маму в клуб на новогодний вечер.
После концерта устроили танцы. Не успел грянуть студенческий оркестр, как к ней подошёл невысокого роста, широкоплечий, синеглазый, улыбающийся молодой человек. «Яков Брежнев», – представился он. Наклонив голову и по-гусарски щёлкнув каблуками, пригласил на первый вальс, да так и не отошёл весь вечер. Его друг, бегая среди танцующих и щёлкая объективом, сфотографировал их в вальсе.
На снимке мои улыбающиеся родители смотрят прямо в объектив. Глаза у обоих сияют. На маме крепдешиновое платье с юбкой-клёш. Тонкая талия перетянута кожаным поясом, длинные волосы упали волной на худенькие плечи. Отец в «сталинке», глухо застёгнутой до верхней пуговицы, по моде.
Мама подарила мне эту фотографию в день моего шестнадцатилетия. На обороте я написала: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
При одном из обысков в общежитии МГУ её у меня изъяли. Уничтожали грехи молодости братьев Брежневых. Где этот выцветший от времени кусочек несбывшегося счастья? Лежит ли на пыльной полке в архивах КГБ в папке моего личного дела или давно разорван чьей-то равнодушной рукой?
Роман моих родителей поначалу развивался медленно. Отец был старше мамы на двенадцать лет и связан семьёй, что тщательно скрывал. Мама, почти девочка, была очень хороша собой. Поклонников было – хоть отбавляй. Считая себя недостойным конкурентом, отец с романтическими отношениями не спешил.
Однажды мама пошла с друзьями на каток. Вдруг один из них сказал: «Лена, вон твой старикашка пришёл и кружится тут, как ястреб на охоте». И показал на Якова, стоявшего за бортиком катка. Поняв, что застигнут на месте, он резко повернулся и пошёл прочь. Мама быстро сбросила ботинки с коньками и побежала за ним.
Вскоре они поженились и зажили вместе в дружной коммуналке.
Незадолго до родов мама узнала, что у Якова есть другая семья. Его жена, Анна Владиславовна, писала из Алма-Аты, что их трёхлетняя дочь Лена, опрокинув на себя кипяток, очень страдала и кричала от боли по ночам.
В конце письма была приписка: «Яша, я знаю, что ты меня никогда не любил, но не забывай, что у нас дочь, она тебя ждёт…»
С самого начала семейная жизнь моего отца с Анной Владиславовной не сложилась. И оба, когда началась война, приняли решение разъехаться. Она уехала с дочерью и свекровью в Алма-Ату, а отец – в Магнитогорск. Ни моя мама, ни её родственники о том, что он был до войны женат, не знали.
Не слушая объяснений и уговоров остаться, мама молча начала собирать вещи. Напрасно отец умолял, призывая подумать о будущем ребёнке. «На коленях стоял перед этой упрямицей! – говорил он мне позднее. – Никогда, до самой смерти не прощу себе, что не проявил характер, смалодушничал. Всё мне казалось, что чувства её ко мне несерьёзные. Она была на восьмом месяце беременности, а ухажёров не убавлялось… И сегодня вижу её в тот вечер – несчастная, красивая, с плотно сжатыми губами, сидела на кровати среди разбросанных вещей, накинув на плечи старую бабушкину шубу и пуховый платок, – за окном начиналась метель. Вдруг, изогнувшись, она завалилась назад. Начались схватки. Я повёл её в родильный дом».