Люди замолкли.
– Да она сама виновата! Ишь, вырядилась, волосы распустила, – выкрикнула седая старуха с горбатым носом и маленькими, злыми глазами.
Алия плюнула толпе под ноги и, развернувшись на каблуках, пошла к палаткам.
– Что это за люди такие? – спросила она у Иана несколькими минутами позже. Злость Алии сменилась слабостью и апатией, безразличием, – это вообще – люди?
– Люди, конечно. Простые люди. Самые обычные.
– Ее обвинили в том, что сделали стражники… Иан, это сказала женщина, понимаешь? Женщина!
Они помолчали. Потом Иан осторожно сказал:
– Просто ты… ты слишком резкая. Нельзя вот так сразу, нужно потихоньку работать с народом, убеждать их, просвещать…
– Я сказала правду. Они действительно виноваты.
– Да, но они не готовы ее услышать.
Они услышат. Рано или поздно. Лучше бы они услышали ее от меня, чем вот так… – подумала про себя Алия, глядя на парня с площади. Потухший и бессловесный, он сидел на скамейке рядом со своей любимой, которая затихла, устав от слез, и положила голову ему на плечо. Он растерянно гладил ее волосы, уставившись в пустоту.
Даже к вечеру Алия не смогла отойти от дневного происшествия: она все еще чувствовала себя какой-то опустошенной, и в то же время будто испачкавшейся. На душе было гадко. Как объяснил ей Иан, многие здесь испытывали подобные чувства, особенно в первые дни. Еще совсем недавно они вели обычную, размеренную жизнь благонравных имперцев: ходили на работу, доставали продукты и одежду, посещали церковные проповеди, читали газеты… И, в целом, были довольны этим простым, незатейливым существованием. Им не требовалось принимать сложные решения, не требовалось задумываться о жизни чересчур глубоко – их мир был размерен и определен Церковью, исходившей из идей равенства, справедливости, народного единства. Да-да, в это они тоже верили: ведь так их учили в школах, в яслях, в семьях с самого рождения.
Привычный мир рухнул за считаные дни. Это не было громом среди ясного неба: сотканную Церковью картину мира постоянно подтачивали истории о друзьях, а чаще – о друзьях друзей, влипнувших в те или иные истории. Но здесь, на площади Восстания, они в считанные дни услышали друг от друга и от прохожих десятки подобных рассказов о чужом горе, боли и унижении – так много! Никто не ожидал подобного столкновения с реальностью, не мог поначалу поверить, что за поволокой обыденности скрываются подобные ужасы. И никто не был готов к тому, что подобная история, – всего лишь одна, и наверняка не самая трагичная! – разыграется прямо у них на глазах.
Алия вновь осмотрелась вокруг, всматриваясь в лица, вслушиваясь в голоса, чтобы не оставаться наедине с собой, со своими мыслями. Вместе со своими новыми друзьями она сидела на одеялах в самом большом из лагерных тентов вокруг круглого фонаря, наполнявшего пространство голубоватым лунным светом. В этой и других палатках по вечерам читали стихи, собственного сочинения или принадлежавшие великим поэтам, рассказывали забавные случаи из жизни, обсуждали вопросы мироустройства, истории или взаимоотношения полов – иными словами, занимались всем, чем угодно, кроме разговоров о Церкви, Наместнике и проблемах Щачина. В данный момент, например, какой-то крепкий бородатый парень допел бравую песню о шахтерах, спускающихся в забой, и передал гитару по кругу дальше Гедеону.
Тот откашлялся и закрыл на некоторое время глаза, как бы собираясь с мыслями. Его лицо постепенно приняло выражение картинной грусти, и он заиграл мелодию, полную напряжения и страсти, запел красивым, мелодичным голосом, хорошо поставленным на репетициях студенческих спектаклей Академии Духовности. Гедеон пел о паруснике, путешествующем в море где-то на севере, о ветре, наполняющем его тугие паруса, и о долгих поисках далеких берегов, где жизнь была беззаботной, где светило солнце и играло волнами теплое море, где никогда не кончалось лето. Алия ощутила ком в горле, и почти заплакала. Внезапно ей непередаваемо захотелось покинуть этот серый, холодный, мрачный город с затянутым свинцовой дымкой небом, который будто опутал ее липкими, склизкими щупальцами, каждое прикосновение которых вызывало омерзение, почти тошноту. Покинуть и быть где угодно, например, на этом прекрасном, далеком, солнечном береге!
Гедеон допел песню, ее последние аккорды растаяли в воздухе. Алия, вместе с другими девушками, сидевшими у костра, захлопали. Гедеон загадочно улыбнулся и поклонился слегка театральным жестом.
– Нравится? Это я написал пару дней назад, когда…
Киршт кашлянул:
– Гедеон, ты уверен?
– Конечно, – уверенно ответил было парень, но, перехватив насупленный взгляд Киршта, сдал назад: – ну, эти рифмы пришли ко мне, когда я читал одну книжку…
Киршт продолжал сверлить друга глазами.
– Вернее сказать, я позаимствовал некоторые идеи…
– Или, если еще вернее – перевел старинную песню Горных Городов с Древнего Наречия, – укоризненно сказал Киршт.
– Или, если уж совсем верно – даже две песни, про прибой и про ветер, – добавила сидевшая рядом с ним Штарна, миниатюрная хрупкая девушка с темными, почти черными волосами.
– О чем вы? – саркастически добавил бородатый парень, певший про шахтеров, – перевел? С Древнего Наречия? Гедеон?
Киршт со Штарной засмеялись. Гедеон покраснел:
– Ну, хорошо, хорошо! Я это не сочинял и не переводил. Это из нашего спектакля… Да какая вам разница?
– Какая разница? – всплеснул руками Киршт, – Гедеон, этим песням много сотен лет, они старше Щачина, старше Штрёльме – поколения нашего народа выросли на них! Эти песни нужно слушать и понимать такими, какие они есть. Сыграй еще, только на этот раз петь буду я.
Гедеон с кислым лицом снова взялся за гитару. Киршт запел: его хрипловатый бас был не так приятен, как нежный слащавый баритон Гедеона, и пару раз он промахнулся мимо нот, но, странное дело, в этот раз песня понравилась Алии даже больше. Слова языка, который он назвал Древним Наречием, звучали хрипловато и резко, порой даже грубо – но в них был какой-то свой, особый магнетизм, своя вещественность. Алия ничего не понимала – Древнее Наречие звучало чуждо, незнакомо, – но образ маленького парусника уже был перед ее внутренним взором. И теперь он наполнился чувствами, переживаниями, она погрузилась в образ еще глубже, буквально ощущая под собой дощатую палубу, и суровое море вокруг, и ветер, чья настойчивая сила была ее единственным оружием против враждебного, опасного мира. На втором куплете к Киршту присоединилась Штарна, и ее высокий и чистый голос, хоть и не был особо громким, немедленно оттеснил бас Киршта на задний план. И снова звуки показались Алии как будто ожившими – в пении Штарны она слышала тепло и ласку солнца, согревающую ее на берегу моря, которое шумело голосом Киршта. Когда они закончили, все сидевшие вокруг зааплодировали.
– Откуда ты так хорошо знаешь историю? И Древнее Наречие? – спросил Гедеон, – Мне казалось, ты счетовод, или что-то в этом роде…
– Мы все знаем историю наших городов, Гедеон. И вам бы не мешало, коль скоро вы сюда приперлись.
Алия услышала, как вполголоса охнул Иан, заметила, как сдвинулись брови Гедеона и раздулись его ноздри. В воздухе мгновенно повисло тяжелое напряжение. Алия не до конца поняла, что случилось – в сказанном Кирштом чувствовался какой-то подтекст, но она его не понимала. Обстановку разрядила Штарна – казалось, она имела особый талант делать мир вокруг чуточку веселее, чуточку приятнее для жизни. Сильно ущипнув Киршта, она громко объявила:
– Так, все! Теперь моя очередь выступать! Сейчас я покажу вам фокус.
Не дожидаясь ответа, девушка пробормотала несколько слов, и… в ее ладони загорелось зеленое пламя! Алия в изумлении вытаращила глаза. Штарна легким движением руки отправила язычок огня в воздух, зажгла еще один, на сей раз красного цвета – и вскоре непринужденно жонглировала уже семью огоньками всех цветов радуги, которые слились в светящийся, переливающийся вихрь. Потрясенная Алия обвела глазами своих друзей. Те смотрели на Штарну с интересом и одобрением, но без малейшего удивления. Что-то было совсем, совсем не так.