– Мне… нужно подышать воздухом, – сказала Алия и быстро, спотыкаясь, покинула тент.
Куда я попала? Только что увиденное не вязалось ни с обрывками воспоминаний, ни со здравым смыслом. Жонглирование огнем? Вот так, походя, безо всякой подготовки? Алия вздрогнула, когда услышала голос вышедшего за ней Иана:
– Алия, с тобой все хорошо?
– Как она это делает? – вместо ответа выпалила Алия. Может быть, ей и следовало сдержаться, но об этом она просто не успела подумать.
– Что делает?
– Вот это… Это! – Алия потрясла руками, изображая жонглирование.
– Обычная иллюзия, ничего особенного, – озадаченно ответил Иан, – с тобой точно все хорошо?
Алия покачала головой.
– Ты напугана, я вижу, но чем? Это же всего-навсего волшебство.
Девушка не отвечала. Что она могла сказать? Всего-навсего волшебство.
– Странная ты.
Алия кивнула. Да, она странная. Или, скорее, она попала в очень странное место.
Глава 7. Песни Лерра и Элении
В третий день своего полуотпуска-полуссылки Ярин проснулся ранним утром от внезапно раздавшихся из-за тонкой стенки воплей. Опять! Подобная побудка произошла не в первый раз, и голоса нарушителей спокойствия были ему хорошо знакомы: иногда они будили парня с утра, иногда – среди ночи, а иногда мешали заснуть вечером. Ярин выругался. Ему очень хотелось как следует выспаться, хотя бы на каникулах. Он был совой, и с удовольствием повалялся бы до полудня, но – не сегодня, благодаря своим драгоценным соседям.
В квартирке за стенкой проживали гоблины – муж Тишко с женой Ринкой и двумя детьми. Нехорошая семья была непрекращающейся головной болью для всего общежития: Тишко и Ринка выпивали – или, скорее, бухали, нажирались, синячили – днями напролет, потеряв чувство времени и реальности. В моменты просветления Ринка выполняла мелкие работы в общежитии: размазывала грязь тряпкой по лестницам, или же поднимала в воздух клубы пыли метлой. Ее муж не работал. Он страдал от какой-то редкой болезни, которая позволяла ему не трудиться и получать от Империи пенсию, но при этом – вот удивительно! – была отлично совместима с практически ежедневными алкогольными возлияниями. Лышко, старший сын, уродился, в общем, в родителей – рано выросший шестнадцатилетний лоб, прогуливающий школу да подстерегающий отправленных в магазин детей, чтобы отобрать у них деньги. Печальную нотку происходящему в соседней комнате прибавляла двенадцатилетняя Аса: тихая, забитая и грязная, она постоянно ходила, украшенная синяками – иногда она попадалась под руку пьяному отцу, иногда – матери или брату. Попадаясь на глаза соседям, она вызывала острые уколы жалости, и над ней периодически брали шефство подъездные старухи, а она развлекала их песнями и игрой на дудочке, которую всегда таскала за собой. Дудочку вырезал Асе дед единственный человек, любивший ее – пока был жив.
Ярин перевернулся на другой бок и закрыл глаза, и в тот же самый момент за тонкой стенкой прозвенело разбитая тарелка. Нет, выспаться сегодня уже определенно не получится, понял он. Парень встал с кровати, натянул штаны и майку, вышел из своей комнатки и, шаркая ногами, отправился в конец общего коридора в умывальную, приводить себя в порядок.
В тяжелой от недосыпа голове пульсировали раздражение и злость: соседи в очередной раз испортили ему утро, и с этим ничего нельзя было поделать. На прошедших выходных Ярин уже поучаствовал в соборе общежития, на котором жильцы делились друг с другом насущными проблемами и сообща пытались их решить. Идя на собор, Ярин думал о том, как поднять тему беспокойной семейки, подбирал нужные слова – он не очень-то умел выступать с публичными речами. Но эти приготовления оказались совершенно излишними. Гоблинская чета и так стала основным и единственным вопросом собора.
Формальным поводом к обсуждению послужила огромная, дурно пахнущая куча в коридоре на первом этаже, прямо перед дверью одного из жильцов. Куча пролежала в подъезде уже две недели, и до сих пор никто не решался подступиться к ее уборке. На третий день ее залили какой-то алхимической гадостью, чтобы поотбить запах. На седьмой день над кучей, на парадной двери общежития и на общих кухнях возникло написаное твердым старушачьим почерком послание в стихотворной форме, просвещающее читателя относительно некоторых аспектов гигиены, правил совместной жизни и необходимости убирать за своими собаками – притом, что крупных собак в общежитии не было, а мелкие при всем желании не смогли бы стать причиной столь большого недоразумения. Куча, меж тем, лежала и прела.
На соборе провели небольшое разбирательство, но сознаваться в авторстве никто не хотел, и, хотя остальные жильцы были людьми довольно приличными и уж в любом случае понимали разницу между уборной и парадной, обвинить Тишко напрямую никто не решился: доказательств не было, а самоочевидность таковым не считалась. Поэтому гоблинам в очередной раз припомнили все остальное: и шум по ночам, тянущийся из их жилища мерзкий запах плесени и мусора, и даже лестницу, покрытую высохшими плевками Тишко. Все, от молодых матерей до почтенных старцев, выговаривались, трясясь от негодования.
Когда обвиняющие речи закончились, Ринка встала и, всхлипывая, произнесла весьма жалостливое, хоть и несколько бессвязное, оправдание:
– Ну конечно мы иногда, так а без греха-то кто? Бывает, что уж тут. Но вы ж понимаете, жисть-то такая, как же тут маленько не, ну? А ежели вы про тот случай, когда он того самого, ну за это мы извиняемся, что ж тут сказать? А что синяки, так это она давеча со стула упала, егоза, места никак себе, да и потом у ребенка-то завсегда. Так из сил выбиваешься, чтоб одеть-накормить, а они что? Вот и получается. А за тот случай мы извиняемся! Так уж получилось, ну не сдержался, а кто без греха-то? А что под дверью у Пахора – так а что он ему хи да фи, не поздоровается никогда! Я вот ему завсегда здравствуйте, а он фу-ты ну-ты. Вот и получилось. А стекло, ну поиграл, а кто без греха? Он же ребенок! А вы не серчайте, дети-то всегда накормлены-напоены-одеты, из сил выбиваемся, а делаем! А за случай тот, ясно дело, извиняемся. Кто ж без греха? У ребенка завсегда фи да хи, а они что, и мы иногда. Ну?
После выступления Ринки все негодование общественности куда-то испарилось – бабы даже достали носовые платки, чтобы промакнуть сделавшиеся влажными глаза. Поэтому никакого решения толком принять не удалось, да и вариантов у собора было немного. Гоблины имели весьма далекое отношение к цеху Елсея, за которым числилось общежитие: отец Ринки когда-то работал в нем грузчиком, пока не упился до смерти. Несмотря на это, речь даже близко не заходила о том, чтобы выставить хулиганов на улицу: во-первых, бесчеловечно лишать семью с детьми единственного жилья, а во-вторых, едва ли не половина жителей имели с цехом ничуть не более тесные связи. Сдать родителей гвардейцам для перевоспитания в тюрьме тоже никто не решался: ведь дети останутся без мамы с папой! Ярин был уверен, что, по крайней мере, для Асы общество родителей было гораздо хуже, чем его отсутствие, но… Ведь это кощунство! Отнять ребенка у матери! Нет, о таком и подумать было нельзя – а уж сказать на соборе и подавно. В итоге, вдоволь наговорившись и выпустив пар, участники собора ограничились тем, что вынесли слегка выпившему прямо с утра Тишко и красной от смущения Ринке очередное последнее предупреждение и требование ликвидации кучи, которое было исполнено на следующий день. Однако, чистый эффект от заседания собора был совершенно несоразмерен потраченным словам и нервам.
Всю эту бессильную соборность Ярин понять решительно не мог. Пьяные выходки гоблинов мешали жить всему дому – собравшиеся были единодушны в своем негодовании. Но любые конкретные предложения даже подавались полушепотом, как будто высказывающий с трудом находил в себе смелость их озвучить, и порождали лишь неловкое молчание собора, непременно прерывающееся фразами «ну нельзя же так» и «надо дать еще один шанс». Никто не решался взять на себя ответственность за решение, которое, как и все разумное и правильное, было довольно жестоким: предложить гоблинам выбрать, хотят ли они жить по-людски в доме, или по-звериному – на улице. Впрочем, когда Ярин возмущенно рассказал о произошедшем на соборе Тарпу, тот нахмурился и ответил весьма недовольно: